Мы сели и молча выпили чаю с шалфеем. Девочка буквально онемела, зачарованная роскошью пути и ночи: мерцающий след за кормой, тающий понемногу во тьме, как хвост кометы, текучее, живое пламя. Над нами – раскидистая крона неба, перистые облака; высыпали звезды, огромные, будто цветы миндаля, перемигивались тихо, загадочно. В конце концов, счастливая сознанием добрых этих знаков, убаюканная вдохами и выдохами моря и монотонной песенкой мотора, она уснула, с улыбкой полураскрыв губы, прижав к щеке куколку из оливкового дерева.
Разве мог я не думать о прошлом, в которое мы возвращались на маленьком судне сквозь густые заросли времени по торным путям греческого моря? За мною следом ложилась ночь – словно раскручивалась лента тьмы. Морской полночный бриз мягче кисточки из лиса лизал лицо. Я лежал меж сном и явью, чувствуя, как тянет меня вниз тяжелый невод памяти: разбегаются по Городу нити, вены, жилки на листе, и память услужливо ловит в сеть не людей, но маски, разом прекрасные и злые. Я снова буду бродить по Александрии, думалось мне, уклончивой, недолговечной повадкой призрака – ибо всякий, кто ощутил однажды ход времени, иного, некалендарного времени, становится в каком-то смысле слова призраком. В сумеречном этом царстве я слышал эхо слов, сказанных давным-давно другими голосами. Бальтазар говорит: «Сей мир есть обещание счастья, оно нас ждет, но мы не в силах взять его». Извечное право сильного, коим пользуется Город в отношении каждого из своих жителей, калечит чувства, сваливает все и вся в бездонные свои резервуары и заливает их – всклянь – крутым рассолом старческих своих страстей. Чем сильнее мучит совесть, тем в поцелуях больше страсти. Жесты рук в янтарном сумраке закрытых ставнями комнат. Стаи белых голубей взлетают по спирали вверх меж минаретов. Эти картинки казались мне опознавательными знаками Города, каким я снова его увижу. Но я ошибся – ибо каждое следующее приближение не похоже на предыдущие. И всякий раз мы обманываем себя и думаем, что все будет так, как и прежде. Я и представить себе не мог, каким будет Город, когда я увижу его в первый раз с моря.
Было еще совсем темно, когда мы легли в дрейф на внешнем рейде невидимой гавани, вне пределов охранительного кольца фортов и противолодочных заграждений. Я попытался по памяти воскресить во тьме очертания Города. Бон поднимали только на заре. Царила тьма кромешная. Где-то впереди лежал берег Африки, «чьи поцелуи – тернии», как говорят арабы. Быть так близко от них, от башен и минаретов Города, и не иметь над ними воли, не воскресить их, не вылепить из тьмы – Господи, какая мука! Я подносил руку к самым глазам, но пальцев не видел. Море стало вдруг темной пустой прихожей, огромным пузырем тьмы.
И вдруг над морем пролетел словно некий гигантский выдох, будто ветер внезапно вздул угли, тлеющие под слоем золы; тьма неподалеку окрасилась в нежно-розовый цвет, как перламутровый испод большой морской раковины, – и цвет становился все глубже, пока не достиг насыщенной тональности цветка. Жутковатый тусклый вой пришел следом, он жил, он страдал, он бился крыльями черной доисторической птицы, неведомой и страшной, – корабельные сирены; так воют, должно быть, проклятые души в лимбе. Нервы дрогнули, как ветви дерева. Словно разбуженные воем, повсюду стали зажигаться огни, сначала порознь, потом цепочками, лентами, целыми гранями невидимого черного кристалла. Гавань высветила вдруг себя с ослепительной ясностью на темном фоне горизонта, и длинные белые пальцы прожекторов, словно припудренные дымкой, суетливо забегали по небу, будто ноги некоего неуклюжего жука, который упал на скользкую спину и пытается изо всех сил нащупать в пространстве точку опоры. Из дымки, прямо от воды, рванулся вверх плотный поток разноцветных ракет, чтобы расцвести, заполнить небо расточительной роскошью созвездий, переливчатых и плотных, гирляндами самоцветов и жемчужной белой взвесью. Воздух зарябил канонадой. Облака розовой и желтой пыли со спорадическими всполохами света поднялись до глянцевитых жирных дирижаблей, плавающих в пустоте тут и там, и подсветили их снизу. Казалось, задрожало даже море. Я и понятия не имел, что мы подошли так близко и что Город может быть настолько великолепен в обыденных военных сатурналиях. Он начал вдруг расти и пухнуть и взорвался у нас на глазах некой мистической темной розой; и бомбежка, захлестнувшая нас с головой, была ему аккомпанементом. Внезапно с удивлением мы обнаружили, что кричим друг на друга. «Вот горящие уголья Карфагена, какими видел их Августин, – подумал я, – вот мы, свидетели падения человека городского».
Мы стояли зачарованные жуткой этой красотой. В левом верхнем углу экрана лучи стали вдруг собираться в пучок, перемигиваясь, перескальзывая то и дело с места на место, на обычный бестолково суетливый, как у паука-сенокосца, манер. Они пересекались, наталкивались друг на друга, и стало ясно, что до них дошел сигнал – оттуда, из внешнего радиуса плотной паутины тьмы, – о некоем насекомом, попавшем с лету в сеть. Опять и опять они ловили небо в перекрест, и ждали, и колебались, и разбегались снова. Вот, наконец, и мы их увидели – тех, кого они так долго и жадно искали: шесть серебристых крошечных москитов ползли по небу книзу с улиточьей, казалось, скоростью. Небо вокруг них тут же вскипело с лихорадочной, истовой яростью, но они все так же вяло продолжали ползти вперед; и так же апатично поползли к ним с кораблей долгие дуги раскаленных докрасна алмазов, и вспухли с ними рядом, словно отмечая курс, прогорклые облачка шрапнели.
Рев стоял оглушительный, но даже и он мало-помалу стал распадаться для нас на множество звуков, отдельных голосов в симфонии ночной бомбежки. Сухой дробот осколков, градом сыпавшихся на жестяные крыши прибрежных кафе; скрипучие металлические голоса корабельных сигнальщиков, повторявших на манер заводных говорящих кукол несколько одних и тех же смутно различимых фраз, что-то вроде: «Три, а то съест. Три, а то съест». Как ни странно, откуда-то из самой гущи хаоса пробивалась музыка, пульсирующие, рваные четвертьтона; а затем сразу же слитный гул падающих зданий. Моментальные вспышки света, потом зияние тьмы и чуть погодя – желтые, жадные языки пламени. Чуть ближе (и вода зализывает эхо) сухим горохом сыпятся на металлические палубы пустые гильзы у спаренных зенитных установок – бьет почти без перерыва струя золотого металла из казенной части направленных в небо пушек.
Ночная феерия света и красок, и только позвоночник время от времени сводила судорога, отзвук бессмысленного, непредставимой силы вихря, закатившего весь этот праздник. Я раньше и представить себе не мог, насколько война безлична. Здесь не было места человеку, ни даже мысли о нем, под этим огромным зонтиком разукрашенной смерти. И каждый вздох становился по сути лишь временной передышкой.
Затем спектакль вдруг закончился, едва ли не так же внезапно, как возник. С театральной внезапностью исчезла гавань, потухли одна за другой гирлянды драгоценных камней, опустело небо, и наступила тишина, прерванная лишь однажды повторным, скрутившим нервы в жгут ревом сирен. И следом – ничто, пустота, сотни тонн тьмы, и из этой пустоты понемногу пришли иные, тихие звуки, вроде плеска волны о планшир. Возник из ниоткуда легкий, с берега, бриз и принес нам гнилостные ароматы невидимой Дельты. И я услышал – или мне только почудился? – далекий, едва различимый, но такой знакомый звук: птичий гомон с озера.
Мы долго стояли и ждали, охваченные вселенским чувством неопределенности; но вот с востока пробилась заря и стала понемногу овладевать небом, Городом и пустыней. И вились тяжкие, как свинец, человечьи голоса, всколыхнув разом сострадание и любопытство. Детские голоса и – на западе – цвета слюны мениск горизонта. Стало холодно, нас одолевала зевота пополам с дрожью. Передергиваясь телом, мы бессознательно потянулись ближе друг к другу, равным образом сироты во тьме предутреннего мира, меж светом и тьмой.
Но постепенно с восточных границ мира пришла она, знакомая александрийская заря, первый всплеск лимонного и розового света, и ответный бледный блеск Мареотиса; и, тоньше паутинки, неразличимый настолько, что мне пришлось задержать дыхание, чтобы поймать его, я услышал (или мне почудилось, будто я услышал?) первый голос, первый зов к молитве с невидимого доселе минарета.
