СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти

природу. Вот так это случилось. Так я совершил измену, от которой теперь полностью отрекаюсь и отказываюсь.

Надолго воцарилось молчание. Потом первая пара рук, которой предстояло сказать свое слово, ударила в ладоши, и голос, принадлежавший им, заговорил неторопливо и печально:

— Вам известно не все. Однако вам отлично известно, что прочность цепи зависит от ее самого слабого звена. Вы решили оборвать цепь нашей общей деятельности, причинить вред духовному усилию, выраженному в наших стараниях понять primal trauma[25] человека, то есть смерть, — и все ради женщины. Это мы знаем. Однако в своем письме вы просите разрешения покинуть наше сообщество, таким образом нанося вред всем нам, соединенным жертвенным самоубийством… это немыслимо и провоцирует кризис глубочайшей нерешительности, граничащей с отчаянием. А тем временем жребий пал на вас — вы следующий, вы были бы следующим из тех, кого наше братство решило принести в жертву. Ваша телеграмма с отречением пришла после того, как было отправлено ритуальное послание. Представляете, какое смятение, какую тревогу ваше поведение породило среди членов братства?

— Но я не получал никакого письма, — воскликнул несчастный Аффад. — Когда его отправили? Куда отправили?

— Его уже отослали, когда пришло ваше письмо, поэтому мы были в нерешительности и стали ждать. В послании нашего общества были подробности вашей близкой смерти, но все же мы давали вам время подготовиться… Его отправили в Женеву, потому что тогда вы были там и, как мы понимали, собирались там оставаться.

Вот это удар! Столько лет терпеливого ожидания, и вот он избран. Противоречивые чувства охватили Аффада, переполнили его душу, так что он одновременно был горд и печален, его даже начало лихорадить от восторга, словно он сделал первый шаг в направлении приключения, которого так долго ждал. Правда, почти тотчас появились сомнения: а вдруг ему откажут из-за его отступничества? Глубочайшее уныние пришло на смену радостному подъему духа.

— Я прошу вас позволить мне пройти мой путь до конца. Я отрекаюсь от своего отступничества и хочу загладить свою вину жертвенным актом в соответствии с данным мною обетом.

В наступившей тишине Аффад слышал, как громко и неровно стучит его сердце. Неужели всего лишь из-за минутной слабости горькую чашу пронесут мимо? До чего же далеким показался ему образ его любви в эту минуту самоуничижения, подобострастного самопожертвования! Глядя на себя глазами Констанс, он понимал, до чего жалким показался бы ей, посмотри она на него теперь. Даже ему самому было удивительно, как из-под маски искушенности и внешней культуры появился изначальный гностик-манихей, родившийся из долгих размышлений, постов и духовных упражнений. Констанс устрашилась бы, увидев его едва не пресмыкающимся перед следователями, умоляющим вернуть ему его смерть! Ну и фантазии у людей — так она подумала бы. Словно отмахнувшись от мухи, Аффад выбросил мысли о ней из головы, ведь теперь он действительно хотел умереть. Волна разочарования в человечестве и его образе жизни поднялась в нем и ввергла в безмерный пессимизм. Да и любовь тоже требовала, чтобы он отвернулся _от реальности и спрятался в мимолетной страсти. Спать и просыпаться рядом с ней. Зачать ребенка — ребенка! Ну и ловушку он приготовил для себя. Все еще умоляюще протягивая руку, он хрипло кричал: «Я прошу! Я прошу!» Однако, как ни парадоксально, одновременно он просил Констанс простить и отпустить его, понять разрывающую его пополам религиозную дилемму. Тем временем голос заговорил:

— Нам троим, посланным сюда вершить правосудие, особенно обидно, потому что мы стали гностиками, благодаря вашим наставлениям!

Ничто не могло быть более жестоким! Под его влиянием люди стали гностиками, а теперь они его судьи — если это слово подходит. В любом случае, как думал Аффад, самое важное, чтобы его приняли обратно, а с письмом он разберется потом. Наверное, его послали дипломатической почтой в Красный Крест и оно застряло где-то между женевскими конторами.

Воцарилось долгое молчание — три темных тени как будто решили взять перерыв. В конце концов другой голос произнес:

— Мы должны обсудить сложившиеся обстоятельства и большинством голосов принять решение. Потребуются дополнительные консультации. Завтра днем вы сможете узнать о нашем решении. Его передаст вам принц Хамид. Теперь идите и ждите наше решение, которое не будет ни добрым, ни жестоким, а будет справедливым и разумным.

От неудобного положения у Аффада затекли ноги; он неловко поднялся и несколько неуклюже поклонился в знак благодарности. Три пары рук взметнулись вверх в прощальном жесте и опять упали на каменные столики. Аффад направился к двери и включил фонарик, чтобы осветить себе путь в темноте. За спиной он все еще слышал тихое бормотание — началось обсуждение его дела. Каков будет результат? Естественно, они должны принять его жертву, как это было давно решено, — в тот год, когда трое, а потом пятеро приятелей решительно присоединились к бесконечности, вооруженные лишь надеждой, скорее верой, в то, что их жертва повернет вспять волну распада и предложит надежду преследуемому миру.

Аффад вернулся домой, в изнеможении поднялся по лестнице. Ему было очень плохо. Часы пробили три раза — поздно. Скоро рассвет. В спальне не слышалось ни звука… постель была разобрана. Аффад подумал, что вряд ли сможет заснуть. Или все же заснет, несмотря на неясное будущее? Действуя наверняка, он приготовил себе сильную дозу снотворного и с его помощью провалился во тьму, словно в яму; но тут его стали одолевать сны о Констанс, воспоминания об их любви, такой неожиданной, необыкновенной и нежной. Все, от чего он отказался, разговаривая с судьями, нахлынуло, как волна, и поглотило его. Аффад проснулся после одиннадцати. На его лице, на щеках были слезы; он сердито смыл их в душе, наслаждаясь свистящим потоком. Потом надел старую, из грубой материи аба вместо привычного шелкового халата и отправился вниз, в большой застекленный центральный зал, где яркий солнечный свет ласкал его небольшое, но изысканное собрание статуй и тропических растений, которые росли у дальней стены и в саду. Фонтан был включен — Аффаду всегда нравился шум воды внутри дома. В фонтане даже плавали разноцветные рыбки. Ароматические травы горели в нишах. Усевшись за недавно накрытый стол, Аффад налил себе кофе. Скоро позвонит принц и передаст ему вердикт трех, «исполнительной ячейки». Сидя в зале и прислушиваясь к шуму воды, Аффад обратился мыслями к далекому прошлому, когда в первый раз гностические идеи начали занимать его. Шаг за шагом, отрицание за отрицанием он возвращался в прошлое, пока не наткнулся на твердый покров греческой мысли — странное и оригинальное проявление человеческого духа. Она вобрала в себя, видоизменила и, возможно, даже предала наплывы эзотерического знания, которое, подобно тропическому фрукту, впитало в себя соки индийской мысли, китайской мысли, тибетской мысли. Он видел, как эти темные волны культуры хлынули в Персию, в Иран, в Египет, где они смешивались и обретали лингвистические формы, понятные жителям Ближнего Востока.

Греция с ее поклонением свету и непреклонным стремлением к логике и причинной обусловленности была ситом. Греческие философы один за другим перенимали представления о мире у других народов и перерабатывали их во славу собственной философской системы. Пифагор заимствовал представление о мире у китайцев, Гераклит — у персов, Ксенофан и элеаты — у индусов, Эмпедокл — у египтян, Анаксагор — у израильтян. Наконец, в сокрушительной для разума попытке синтезировать все это, Платон постарался свести воедино, согласовать все чужеродные влияния, чтобы получить эллинское представление о мире, — духовное и социальное, научное и боговдохновенное…

Эти мысли и воспоминания до такой степени разволновали Аффада, что он встал и принялся шагать по залу, заложив руки за спину, оживляя в памяти тот ужас, в котором он пребывал, когда впервые сформулировал эти идеи под руководством старого философа Фараджа. Правда, еще до Платона были мудрый Мани и его ученик Бардесанес — они стали звеном между Востоком и Западом. Аффад хлопнул в ладоши и вновь ощутил волнение, похожее на то, когда его принимали в «пентаду» или «триаду»; в поэтическом смысле это были пять чувств и три отверстия. Собственно, в буддистской психологии это пять скандх, узелков понимания, хранилищ побуждений! Аффад отлично помнил, с каким чувством Фарадж произнес: «Сын мой, манихейский Князь Тьмы соединяет в себе пять демонов: дым (δαλμου), льва (огонь), орла (ветер), рыбу (воду), тьму (δρακων). В Греции его пророк — Фересирдес…» Из соединения занятий,