— Проклятое письмо Аффада, — ответила Констанс. — Оно пропало. Исчезло. Я положила его в Библию, которую решил изучить Мнемидис и теперь всю в заметках держит возле своей кровати. Я позвонила Пьеру, попросила полистать Библию. Письма нет!
С явным раздражением Констанс прочесала, так сказать, свой кабинет в надежде отыскать письмо. Напрасно. В общем-то, Мнемидис взял не так уж много книг, всего полдюжины. Но, естественно, среди них была Библия.
Констанс отправилась в центральную больницу, в дальнее серое здание, где содержались опасные пациенты, и перехватила Пьера, когда тот уже собирался уходить. Вместе они поднялись наверх, отперли и вновь заперли множество дверей, прежде чем подошли к маленькой палате, где Мнемидис провел большую часть своей необычной жизни. Все книги были на месте, ни одна не пропала, здесь же находились его собственные бумаги, письма и вырезки из газет — в нескольких папках. В Библии оказалось множество карандашных заметок, словно ее он читал с особым вниманием. Может быть, ради новых воплощений?
— А саквояж? — спросила Констанс.
— Саквояж у него, — ответил Пьер. — Но я осмотрел его. Там ничего нет!
— Ничего! — вздохнув, повторила Констанс.
Она села на ближайший стул и на минуту глубоко задумалась. Оставалось надеяться на то, что Мнемидис сам предложит решение проблемы, когда появится возможность его спросить, — однако до этого еще дней десять как минимум. Надо набраться терпения и ждать до тех пор, пока Мнемидис не сказал свое слово.
— Пьер, прошу прощения за беспокойство. Но как только он очнется, дайте мне знать, чтобы я могла поговорить с ним. Он ведь доверяет вам после того смешного эпизода с часами!
Рот великана-«малабара» медленно растянулся в добродушной улыбке, и он кивнул головой.
Констанс рассчитала, что ей хватит времени заглянуть в свою квартиру, прежде чем ехать в шато: она хотела взять кое-что из вещей, чтобы чувствовать себя удобно в доме на озере. Пока она рылась в ящиках комода, зазвонил телефон. Это был Сатклифф. Он обрадовался и удивился, застав ее дома, хотя в его голосе звучало недовольство из-за того, что она исчезла, не оставив даже записки.
— Ах! Вот и вы! — проговорил он с наигранной веселостью. — Может быть, сделаете мне одолжение и скажете, какого черта вы исчезли, никого не предупредив? Все спрашивают о вас. У меня есть право знать — или нет?
Констанс объяснила, что ей было необходимо отдохнуть, коренным образом поменяв образ жизни, — короче говоря, она призналась, где была и что делала, прежде взяв с него обещание молчать.
— Собственно, мне надо знать, что ответить принцу, — проговорил Сатклифф. — Вся кутерьма из-за письма, адресованного Аффаду. У него создалось впечатление, будто вы хотите воспользоваться удобным случаем и вмешаться.
— То есть как?
— Ну, например, спрятать письмо или потерять его. Я будто слышу, как он говорит Аффаду: «Знаете, стоит вмешаться женщине, и все летит в тартарары». Прошу вас, ради вашего и моего спокойствия, отдайте мне это проклятое письмо, а я положу его куда надо и отправлю в Египет.
— Письмо пропало!
Сатклифф присвистнул, но не сказал ни слова. Молчал он довольно долго.
— Там, наверное, не поверят.
— Но это правда.
— Даже я с трудом верю. Поклянитесь!
— Клянусь! Провалиться мне на этом месте!
— Там подумают, что вы вмешиваетесь в… ну, в то, что они считают предназначением Аффада. Полагаю, вам известно, в чем смысл письма, ведь оно, если так можно выразиться, сигнал смерти, и что оно означает с точки зрения гностических мероприятий. О Боже!
— Да, я знаю, хотя мне плевать на все их мумбо-юмбо и тайные общества. Дурацкая извращенная философия.
— Упрямства вам не занимать, — сердито отозвался Сатклифф. — В конце концов, метафизическая проблема реально существует. Как повернуть вспять волну духовной энтропии? И жертвы тоже реальные. Аффад не один такой, кто-то был до него и кто-то будет после него, он — часть традиции, которая соотносится непосредственно с самой смертью. А теперь старик будет думать, будто вы недопустимым образом вмешались не в свое дело. Наверно, он решит, что вы вскрыли письмо или уничтожили его. Вам известно, что в нем?
— Нет. Клянусь!
Воцарилось долгое молчание, во время которого Констанс слышала, как Сатклифф тихо насвистывает — это был знак наивысшего замешательства и раздражения.
— Все это звучит просто по-детски, — не выдержала Констанс. — И египтянин тоже хорош. Почему бы ему не взять копию в центральном комитете или еще у кого-нибудь? Это не первое и не последнее потерявшееся письмо.
— Не может он.
— Даже принц?
— Наверно, даже принц!
С нарастающим недовольством, вызванным нелепым ребяческим поведением египтян, Констанс поведала Сатклиффу подробности происшедшего, прибавив, что, возможно, проблема разрешится, когда Мнемидис очнется от своего искусственного сна. Сатклифф вздохнул.
— Ладно, постараюсь представить это дело в благоприятном свете, хотя предвижу скептическое отношение насчет ваших добрых намерений. Видимо, им кажется, что вы играете с ними.
— Если так, то я готова сама с ними поговорить. Уверена, мне легко удастся их переубедить.
Однако Констанс не хотелось торопить события, пока оставалась надежда на Мнемидиса. А вдруг безумец попросту спрятал письмо — скажем, за батареей? Так-то так, но ведь они искали везде, даже в таких местах!
— Мне нужно ехать на работу, — сказала Констанс. — Шварц в курсе того, где я, если вдруг понадоблюсь.
Странно, что не было произнесено ни слова насчет возвращения Аффада в Женеву: но Констанс не хотелось проявлять излишнее любопытство, так что она села в автомобиль и отправилась в шато.
В доме, очевидно, никого не было, кроме швейцарки, и Констанс пришлось довольно долго звонить, прежде чем дверь открыли. Няня сияла и улыбалась, хотя тотчас приложила палец к губам.
— Ш-ш-ш! Он спит. Но, боже мой, какая перемена! Я едва узнала его сегодня. Констанс, он открыл глаза, он смотрит! У него глубокий живой взгляд.
Она негромко хлопнула в ладоши, после чего вместе с Констанс поднялась по лестнице и вошла в предоставленную им элегантную гостиную, где Констанс сняла пальто и поставила саквояж на стул, продолжая слушать отчет своей помощницы.
— При мне мальчик не плакал — увы, все перемены исключительно ваша заслуга! Но все равно он совсем другой сегодня, и лицо у него теперь открытое, как цветок. И он улыбается! Это так ново для него, что он не знает, как с собой справиться. Не слушайте меня. Пойдите и немного посидите рядом с ним.
Молчать больше не требовалось, так как ребенок проснулся и, лежа в своей кроватке, оглядывался кругом, сгибая и разгибая пальчики, словно собирался что-то ими делать.
Констанс наклонилась, поцеловала маленького Аффада и взяла его на руки, только когда это началось снова — когда он опять заплакал, правда, не так сильно и более осознанно. Потом, устав от плача, он начал зевать, но при этом пристально смотрел на нее, касался ее волос и чуть не засовывал ей в рот палец. Но плакать все же продолжал. Словно наступил конец света, конец жизни на земле. Констанс еще раз взяла его на руки и принялась убаюкивать, защищая его от всего на свете своими объятиями. Она чувствовала, что он изо всех сил старается найти себя. Может быть, плача, ему было легче возвращаться к себе здоровому! Вот и в этот день, как в те многие недели, что еще были впереди, очистительный плач был единственным плодотворным диалогом между мальчиком и Констанс. Однако и плач тоже менялся, он не был все время одинаковым. Случались дни, когда ребенок злился или хмурился, но очень медленно, как пробивающиеся сквозь тучи солнечные лучи, появлялись признаки спокойного, даже радостного состояния.
