СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти

Мнемидис тяжело закашлялся. Пора было двигаться дальше. Он ждал вечера, но пока еще не выяснил, где находится нужный ему дом. Но на автобусной станции всегда продают карты города. Там еще есть список главных магистралей, где сказано, как их найти. Довольно долго Мнемидис провозился с картой, пытаясь определить собственное местонахождение, и в конце концов понял, что находится напротив нужной улицы. Оказалось, что у него еще много времени. Он догадался заранее позвонить в отель двум своим каирским приятелям и уже знал об отличном результате их хлопот, о том, что нужные документы получены и частный самолет поджидает в аэропорту. Мнемидис был вне себя от радости, однако попросил разрешения немного задержаться в городе, мол, у него есть кое-какие дела, и предложил встретиться около самолета попозже вечером, примерно в обеденное время или еще позже… Все это было сказано на отличном арабском с уверенным гортанным произношением. «Кстати, — сказал доктор, — не ввязывайтесь ни во что противозаконное, иначе вас запрут тут навсегда, и мы не сможем ничего сделать. Имейте это в виду!» Мнемидис ответил со смешком, что обязательно будет иметь это в виду.

Не желая спешить, Мнемидис назначил встречу в аэропорту на девять часов, чтобы улететь в двенадцать, предоставив египтянину позаботиться о деталях и попросив принести ему одежду, мужскую одежду. О своем теперешнем наряде он умолчал, потому что в глубине души не доверял никому. Свобода и неизвестное никому место пребывания усиливали его позицию и позволяли диктовать условия. Остальное зависело от него самого. Решив, что день приятный и теплый, он медленно пошел по женевским улицам, с удовольствием напевая себе под нос.

Совершая экскурсию, Мнемидис побывал в более бедной части города, в нищих кварталах, где было много maisons closes,[75] много экзотических кафе и отживавших свой век отелей, не говоря уж о кинотеатрах, в которых крутили порнографические фильмы. Единственное, что не изменилось, не поддалось войне, — это порнография; ее не то что не уменьшилось, а стало даже больше. Она была необходима для несчастного человеческого эго, чтобы уменьшить силу, которая несравнимо могущественнее него, — единственную не поддающуюся контролю силу, известную человеку: стоит ее подавить, и она прорывается в символах, жестокости, мечтах, безумии… Мнемидис замедлил шаг, чтобы получить удовольствие от картины в целом. Несколько жалких проституток уже появились на улице, так как кинотеатры могли предложить им добычу. Он замешкался у входа, глядя на рекламу и привлекая любопытные и удивленные взгляды своим монашеским одеянием. До чего же великолепные названия были у фильмов, выражавшие старые, как жизнь, желания и мечты бедняков, раскрывавшие их сущность во всей ее слабости. Мнемидис фыркнул точь-в-точь как обезьяна!

На улице Делабр[76] находились 'Queue de Beton', или «Бетонный член», дальше 'Plein Le Cul', или «Срамные губы», 'Les Enculées', или «Затраханный». Лучшего и желать нельзя! Мнемидис с трудом заставил себя оторваться. И сделал он это с большим сожалением, ему очень хотелось часок посмотреть на порнографические кривляния в кино — это помогло бы сконцентрировать внимание. В таких фильмах он мог максимально прочувствовать сочность мучимой человеческой плоти. Стоило ему подумать об этом, и его словно обдало огнем. Однако войти в кинотеатр ему мешала одежда, не стоило привлекать к себе лишнее внимание. Но до чего же приятно было думать о том, что, если все пойдет как надо — а почему бы и нет? — уже сегодня вечером он покинет страну своего несправедливого пленения! Его это безмерно радовало, и он даже чуть не допустил ошибку и не закурил, так как успел купить пачку сигарет. Однако ему удалось сдержать неожиданный порыв. Миновав кинотеатр, Мнемидис направился дальше по тихой улице в сторону парка. Ждать оставалось недолго, и его наполняла радость при мысли, что удача не покинет его.

Видимо, безумцы — это люди, не имеющие своего «я», так как они помещают себя в других, в объекты своего внимания. Они во власти неизвестности. Например, в ту минуту одна половина мозга Мнемидиса понятия не имела о том, что он сделает под влиянием другой половины. Сладостная неизвестность!

Подобно величайшим мистикам, он подошел к подсознательному пониманию природы как чего-то, существующего в полной disponibilité, [77] зависимости, или нерешительности! Он был джокером в колоде, он был одинаково готов на дьявольское преступление и на божественное блаженство. Все зависело от того, как ложились кости или поворачивалось колесо. Более того, Мнемидис сам это понимал и не думал о результате — ни о счастье, ни о боли человеческого существа. Он знал лишь электрические разряды — подобно двигателю, который влечет корабль в порт назначения — ему не терпелось вновь познать мистику преступления!

Такое поддается лечению не более, чем первородный грех. Обычно Мнемидис заставлял себя избавляться от ненужных эмоций, встряхнувшись, точно пес, вот и теперь он вдруг задумался о том, не упустил ли он какую-нибудь маленькую деталь в своем мысленном построении… какое-нибудь крошечное звено. Однако ему было несносно думать об этом и о возможных последствиях, и он запер свой разум, словно закрыл железную дверь. Губы скривила безжалостная усмешка. Наконец-то он шагал по улице, которую искал, и остановился перед тем самым домом, в который намеревался войти в полной уверенности, что все продумано и ему удастся примерно наказать швейцарскую медицину в качестве последнего «прости». К тому же, силы небесные, дверь была распахнута, так как Констанс выбежала в ближайшую аптеку за жаропонижающим для своего заболевшего любовника. Она намеревалась тотчас вернуться, поэтому оставила дверь открытой. С глубоким удовлетворением Мнемидис следил за черной тенью монахини, которая, словно аллегорическая летучая мышь, с дьявольской осторожностью скользила вверх по лестнице — будто ей предстояло помочь больному или выслушать исповедь человека in extremis.[78] Увидев открытую дверь в квартиру, Мнемидис причмокнул. Он вошел внутрь, постоял, оглядываясь кругом, словно запоминая расположение вещей, но на самом деле прислушиваясь к биению своего сердца и спрашивая себя, что делать дальше. Из комнаты рядом донесся легкий шорох, и Мнемидис решительно толкнул дверь — открыл ее, тоже настежь! От восторга у него подпрыгнуло сердце, потому что на кровати он сразу же увидел человека, закутанного в махровый халат, да еще с капюшоном на голове. Человек лежал, повернувшись лицом к стене и спиной к нему, а по тому, как он что-то шептал и дрожал всем телом, Мнемидис сразу же сообразил, что его будущая жертва в горячке, возможно даже в бреду. Удивительно, что она одна, больная, лежит в затененной комнате. Может быть, в квартире есть кто-нибудь еще? Не тратя времени даром, Мнемидис быстро обошел другие комнаты и с облегчением убедился, что нигде нет ни души. Ничего лучше и представить было нельзя. «Я же тебе говорил!» — тихо произнес он и, подобно сластолюбцу, тяжело дыша приблизился в своей жертве.

Ему повезло, что предстояло иметь дело с неподвижным человеком, а не с таким, который стал бы оказывать сопротивление, драться, уворачиваться. Человек в белом лежал, словно на столе хирурга в ожидании операции; и в невероятной простоте исполнения задуманного Мнемидис усмотрел благосклонность высших сил. Что ж, так тому и быть! Сконцентрировавшись, он бросился вперед и, положив одну руку на плечо жертве, другой взялся за работу с таким проворством, какого сам не ожидал от себя. Жертва не вскрикнула, не застонала, не дернулась. Лишь вздохнула, словно от удовольствия, и глотнула — словно прошелестел ветерок. Имея такие немыслимо острые ножи, можно было и не применять силу, однако Мнемидис не хотел оставить жертве ни одного шанса, так что поработал он на славу. Consummation est![79] Ему показалось, что с его плеч мгновенно свалилась непосильная тяжесть. Сознание очистилось, словно из мешка высыпали содержимое. Он даже повеселел, ощутив душевный подъем. Тем не менее, он не забыл аккуратно вытереть ножи о холодеющее плечо трупа, а потом на цыпочках пересек комнату. В гостиной стоял письменный стол, а на нем рамка с фотографией его мучительницы, которая выглядела на ней красивой и умной. Довольно долго Мнемидис простоял с довольным видом, не сводя с нее взгляда и мрачно улыбаясь. Сюда, под фотографию, он положил пропавшее письмо, из-за которого она поднимала столько шума в последние несколько недель. Когда-то, совсем молодым, он некоторое время учился у фокусника и перенял от него кое-какие трюки — в частности, умел с профессиональной легкостью делать так, что вещи по его желанию исчезали и появлялись вновь. Вот и теперь он решил оставить письмо — в качестве прощального презрительного жеста! Покинул квартиру он так же тихо, как вошел в нее, с едва слышным щелчком захлопнув за собой дверь, — как раз закрытая дверь и удивила Констанс, когда она через четверть часа вернулась из аптеки. Это было неприятно, потому что она не взяла с собой ключ, а в дверь стучать не