Дикоревым и детьми Андрюшей и Верочкой, с тещей и Людмилой, с Татьяной и Владимиром Репкиными. Одинцовские Репкины, как и арбатские, тоже были люди веселые. Все хорошо работали на своем огородике — хорошо и пели.
Алексей Иванович два раза приезжал отдыхать на эту дачу из-за грибов. Он любил собирать грибы.
Те росли кругом — в дубовой роще, в березовой роще, в сосняках. И дачники всей гурьбой ходили по травянистым тропам, тыча в кочки свои самодельные посоха. Набирали грибы, приносили домой, чистили… Еще только подбирались ножи к середине огромной корзины, как раздавался крик:
— Жарить буду я!
Так отстаивал свое почетное поварское право Алексей Иванович.
Это было его делом, и он выполнял его на зависть всем хозяйкам. А хозяек удивляло, что в этом действе не было замешано никакого масла: ни сливочного, ни, как тогда говорили, постного. Алексей Иванович ставил сковороду на огонь костра, укладывал в нее грибы — они сочились, таяли, он подсыпал свежих, и в конце концов грибы приобретали румянец, золотились, благоухали на всю улицу. Они получались красивыми и вкусными. Этот способ жарения он знал с детства.
Однажды все обитатели дома Репкиных, как обычно, пошли в лес по грибы, но их прогнала из лесу буря. Начиналась осень — и вот листья сухие, желтые, красивые, стало срывать ветром и тревожно кружить в маленьких и больших вихрях. Грибники затревожились, стали собираться домой. Алексей посмотрел вокруг и говорит:
— Серебряный ветер!
— Какой серебряный ветер? — Воскликнула спорщица Татьяна, хватая золотистые березовые листья на лету. Они были похожи на круглые монетки. — Лист желтый… Это золотой червонец!
Он приложил руку к уху, замер и убедительно, миролюбиво сказал:
— Таня, ты послушай… Серебряный! Я напишу стихотворение.
Татьяна продолжала стоять на своем. Она сказала:
— Ты — поэт, а я — скептик!
— Правильно, Танька: ты скептик потому, что ты — метр с кепкой! — Ответил он.
И по дороге домой не обронил более ни слова, боясь нарушить эту неслыханную музыку, которую чувствовал только он один на всей земле. Иногда только прикладывал руку к сердцу и открывал рот, словно собираясь петь. Так он ощущал скачки атмосферного давления.
Алексей Иванович страдал гипертонией, но не хотел верить в это. Он старался не замечать недуга. В его богатырское здоровье верили окружающие, но никак не сестра Зинаида Ивановна Буренко. Каждый год Алексей Иванович ложился в санаторий Союза кинематографистов в Болшеве, где сестра была главным врачом. Зинаида Ивановна тревожилась за брата. Военный врач финской и Отечественной войн, она относилась к нему, как к рядовому, и умела приказать ему «лечь», едва лишь чувствовала в нем нездоровье.
Кроме Подмосковья, Алексей Иванович проводил лета в Кочетовке. Это — шолоховские места на Дону, где Фатьяновы так же снимали дом и поселялись той же «фатьяновской» колонией. Когда училась Ия, Алексей Иванович брал с собой Наталию Ивановну с детьми. Он считал, что так нужно, родственно- сыновнее отношение к родным у него было заложено в крови.
Юга он не любил, но в Коктебеле бывал.
Но больше всего — больше, чем в Переделкино, Кочетовку, Коктебель или Болшево, Фатьянова тянуло в родные Вязники.
Штрихи к закату десятилетия
1. Предчувствие улыбки Гагарина
В 1948 году у Фатьянова с Мокроусовым появились «Наговоры», «Шли два друга», «По мосткам тесовым…», «Мы люди большого полета». Эта последняя песня была единственной, за которую поэт был удостоен формальной похвалы. Владимир Бунчиков и Владимир Нечаев первыми ее исполнили. Ежегодно проводились конкурсы по песням. Друзья представили на один из них «Мы люди большого полета», и вдвоем получили первую премию. Их немного критиковали за стихи, противники гротеска утверждали, что слова «до самой далекой планеты не так уж, друзья, далеко» звучат с издевкой и слишком противоречат науке. Прошло немногим больше десяти лет — и эти слова зазвучали в космическом корабле Юрия Гагарина. Песня стала злободневной, ее знал каждый ребенок. После правительственного сообщения о первом полете человека на весь мир прозвучали «Широка страна моя родная» и фатьяновско-мокроусовская «Мы люди большого полета».
Несколько песен сочинил поэт с Сигизмундом Кацем, о чем уже говорилось. С Соловьевым-Седым в этом году он написал всего одну песню «Где ж ты, мой сад». Впервые за семь лет работа у композитора «не шла». Депутатские, чиновничьи дела заменяли ему все. Но эта песня на музыку Соловьева-Седого все-таки появилась:
2. Хорошие встречи
Летом Алексей Иванович часто гулял по бульварам.
Его высокая фигура узнавалась издалека, когда он в летней светлой рубашке, светлых же широких брюках выходил из Хрущевского, сворачивал по Кропоткинской на Гоголевский бульвар и шествовал так до Литинститута, и далее — до памятника Пушкину. Как-то раз он повстречал на Тверском бульваре молодого Льва Озерова. До этого они лишь немного общались на литературных вечерах, в беседах «за круглым столом».
Они поздоровались за руку и дальше пошли вместе. Ускользающий светский разговор, казалось, мало трогал собеседников. Между ними стояла та нерукотворная стена, которая всегда разделяет малознакомых людей, боящихся быть непонятыми. Но когда речь зашла о Вязниках и оказалось, что Лев прекрасно знает этот старый город, Фатьянов преобразился и широкими шагами повел Озерова в направлении ЦДЛ. Они говорили о Ярополчьей горе и Малом Петрине, Благовещенской церкви и Базарной площади… Настороженность Алексея совсем ушла, когда он узнал о поэтических пристрастиях спутника:
— Семен Гудзенко говорил мне, что вы ведете семинары, читаете лекции в институте. А дружите вы с поэтами, которые ломают традиции русского стихосложения. Это так? — Почти упрекнул он Озерова…
— Это так. Мне интересен всякий эксперимент. Но люблю я Есенина, — услыхал он в ответ.
— Есенина?! — Благодарный и удивленный Фатьянов ускорил шаг.
