инициатива была на стороне неприятеля.
Главный удар турок пришелся на правофланговое каре Астраханского пехотного полка. Янычары вскрыли его, как раковину моллюска. Астраханцы продержались под страшным натиском около часа, потом стали отступать к обнесенному рогатками лагерю. И тогда на них с гиком накинулись татары. Началось повальное бегство, солдаты в панике бросали фузеи, просили о пощаде, однако мало кто из спасавших свою шкуру сумел избежать татарской сабли. Пленных не брали, не хотели брать. Жажда крови затмила неприятелю разум. О милосердии не могло быть и речи.
До нашего каре турки еще не добрались, но нам и без того приходилось несладко. Рассвирепевшие ногайцы, презрев страх смерти, направляли коней прямо на штыки. Порой крымцам удавалось пробить в наших рядах бреши, сразу несколько всадников начинали рубить солдат направо и налево, но такой прорыв заканчивался одним и тем же: проколотый штыком ногаец падал к ногам своего коня. Развить успех неприятелю не удавалось.
Принц держался молодцом, смело отбивал атаки, орудовал штыком так, будто всю жизнь только этим и занимался. Я старался держаться от Антона Ульриха поблизости. Иногда в нас летели стрелы, но на место погибшего гвардейца сразу вставал другой.
– Держать каре! Держать! – кричали офицеры. – Сомкните ряды!
Все прекрасно понимали, что только так мы сумеем продержаться, поэтому прижимались друг к другу, стояли плечом к плечу, как легендарные римляне. Татары с воплями и свистом проносились мимо солдатских рядов, осыпали стрелами, иногда пытались вломиться в строй.
Я выстрелом снял гарцевавшего всадника, с сожалением подумал, что времени на перезарядку нет, дальше придется использовать только штык.
Внезапно крымцы отхлынули, перенеся удар на окутанное пороховым дымом каре преображенцев. Воспользовавшись короткой передышкой, офицеры Измайловского полка приказали гренадерам приготовить бомбы, и когда лавина ногайцев вновь хлынула на нас, мы встретили их хорошим гостинцем.
Кучно рвались гранаты, свистели осколки, к счастью не задевая никого из наших. Я метнул все бомбы, и мне сразу из задней шеренги протянули уже заряженную фузею.
– Пли! – раздалось над ухом.
Я злорадно отметил, что новый залп угодил в гущу врагов, она враз распалась на отдельные фигуры.
Ногаец, нахлестывавший плеткой коня, слишком увлекся. Сразу несколько штыков, включая и мой, распластали татарина на земле. История повторилась. Потом еще раз и еще…
Бесконечная круговерть одного и того же, заевшая пластинка. Выпад вперед, треск распарываемого тела, фонтан крови. Я будто работаю на конвейере смерти. Каждое мое движение сводится к гибели одного из врагов, но большой радости мне это не доставляет. Понятно, что лучше мы, чем они, но, видимо, я так и не привык убивать.
Хэк! Тело молодого ногайца волочится за конем. Спешившийся обезумевший татарин с саблей наперевес кидается прямо на нас. Чижиков с легкостью насаживает его на штык. Жалобно звякнув, падает на траву сабля. Следом валится и ее обладатель. Боже мой, он же совсем мальчишка!
У принца разгоряченное лицо. Его глаза горят, он пылает азартом. Михайлову приходится страховать не на шутку увлеченного Антона Ульриха.
Немного погодя татары расступаются, на нас устремляются машущие ятаганами янычары. Дело принимает серьезный оборот, сила схлестывается с силой. Наше спасение в монолитности, их – в бешеном натиске. Чья возьмет?
Постепенно брала их.
У янычар нормальные славянские лица, без примеси чего-то восточного. Турки много столетий выковывали свою гвардию из бывших невольников. Тут есть русские, украинцы, литвины, поляки. Целый конгломерат представителей тех народов, кому довелось испытать на себе татарские набеги, рабство или плен.
Как-то непривычно после плосколицых как блин узкоглазых ногайцев видеть перед собой широко открытые большие глаза типичного курносого рязанца в нахлобученной диковиной шапке, в шароварах, толстой красной или синей куртке, подпоясанной кушаком, идущего на тебя с блестящим на солнце ятаганом. И если бы не лютая ненависть, которую так и излучает взгляд этого янычара, наверное, я бы не сумел всадить в него штык до упора, до хруста ломающейся грудной клетки, надсадного хрипа и кровавой пены на тонких губах.
Потом глаза застит ярко-алая стена хаоса и безумия. Это не я, это какой-то робот автоматически выполняет вместо меня заученные движения. События мелькают как в каледойскопе. Сознание способно выхватить лишь отдельные сценки, я пытаюсь анализировать их, но мозг закипает, не в силах переварить полученную информацию. Проходит немного времени, и я вдруг осознаю, что соседей справа и слева у меня нет, строй каре прорван, вокруг кипят одиночные схватки, а я – в эпицентре этого водоворота, в глазном яблоке нарождающейся вихревой воронки.
Где принц? Что с ним произошло? Он хоть жив?
Я пытаюсь обшарить взглядом поле боя, но тут понимаю, что поблизости безумно алчут моей смерти. Сразу два янычара, плотоядно улыбаясь, обходят меня слева и справа. Я отбрасываю фузею, хватаюсь за шпагу. Сейчас кто-то задаст вам перцу, и уж поверьте, этот кто-то настроен весьма решительно. Так и происходит. Заколов янычар, я бросаюсь в ближайшую, наиболее перспективную схватку. Интуиция ведет меня туда, словно ищейка.
Предчувствия не обманули. Турки, будто зная, что имеют дело с особой королевской крови, наседают на принца, а тот не устает отмахиваться от них шпагой, однако мне понятно, что долго Антон Ульрих все же не устоит. Янычар слишком много, у них серьезный численный перевес, а поблизости нет никого из наших. Принц почти обречен, но в этом «почти» есть проблеск надежды. Трубно взревев, я расшвыриваю ближайших янычар, пуская в ход то шпагу, то свободную левую руку, то ноги. Бьюсь так, как не сражались триста спартанцев в своих Фермопилах. Зона боевых действий быстро превращается в тихое кладбище. Я сгребаю принца в охапку, тот возмущенно лопочет, но мне пока не до политесов. Вижу летящих навстречу казаков, кидаюсь к ним, под спасительное укрытие, но тут что-то больно толкает меня в спину. Я оборачиваюсь, понимаю, что кто-то предательски выстрелил в меня, но, что это за мерзавец, разглядеть не могу. Свет в глазах меркнет.
Лишь потом я узнал, что скакавшие на выручку казаки прибыли из Азова. Что к той же бухте, в которой стояли турецкие шебеки, доставившие два полка янычар, пристали наши галеры с десантом. Что на море развернулось настоящее сражение, в котором геройски проявил себе российский капитан французского происхождения Дефремеро. Он взял на абордаж два турецких судна и уничтожил флагманский корабль, едва не разметавший в щепы наши галеры, лично направив набитый под завязку порохом брандер.
Я не видел своими глазами, как сдавались окруженные татары и янычары. Лишь хан Фети-Гирей сумел с горсткой храбрецов вырваться из кольца окружения.
Я долго не знал, что меня, тяжело раненного, на носилках дотащили до крепости, что сам принц вместе с Чижиковым и Михайловым сидел возле палатки хирургов, ожидая, когда закончится операция.
Лишь позже мне сообщили, что Миних назвал меня героем, спасшим жизнь Антона Ульриха, принца Брауншвейгского, и направил императрице представление на капитанский чин.
Только в станице мне рассказали, как погиб мой денщик Кирюха, хотя постойте, не Кирюха… Кирилл Иванович Демьянов. Оставленный вместе с остальными нестроевыми в лагере, он сражался с татарами, норовившими разорить наш обоз, и погиб смертью храбрых.
Гвардейцы пошагали в Петербург, где их ждал теплый, несмотря на зиму, прием, лавровые листья победителей, прикрепленные к кокардам, прохождение через специально выстроенную по такому случаю Триумфальную арку. Там они и увидели знаменитый Ледяной дом.
Я остался недалеко от Азова, раненный и никому не нужный. Почет, слава – все это досталось другим. А мне… Что досталось мне? Я еще раз посмотрел на подарок хирурга – сплющенный комок свинца, в котором с трудом, но можно было распознать дальнобойную пулю Анисимова. Вывод напрашивался, в сущности, простой. Там, на поле бое, в меня стреляли не турки, это был свой. Скорее всего, мой конкурент, второй «попаданец». Он же – Балагур. Единый в нескольких лицах. Опасная, мерзкая сволочь, которую надо
