– Как на кладбище. Правда, Бобо утром чуть пошумел, руки себе покусал.
«Бобо» – это была кличка добродушного толстяка из палаты номер три, похожего на Деда Мороза (одиннадцать убийств с последующим расчленением трупов. Цель – совершение магических действий. Самое смешное, что результат «магических действий» был налицо. Во всяком случае, во время следствия на
Бобо пытались повесить еще двенадцать жертв, которых он, по-видимому, прикончил НА РАССТОЯНИИ, не выходя из своего вонючего деревенского дома…
В седьмом отделении не было суеверных. Тем не менее с Бобо никто никогда не ссорился всерьез.)
– Что это с ним?
– Да хер его знает! Испугался чего-то, придурок. Я его связал, потом заставил жрать фенобарбитал. Думаю, проспит до утра.
– «Свинка» прохезалась?
Этот вопрос вдруг приобрел для Рыбкина огромную важность. Лицо Коляна расплылось в широкой садистской улыбке.
– А как же! Пять часов назад…
Славик застонал. Что касалось «свинки», он считал быстро. Ему предстояло мыть ее как минимум дважды…
Они прошли на центральный пост. Здесь уже расположилась ночная сестра – толстушка Соня Гринберг – и пила свой «чегный» кофе. Рыбкин окинул взглядом два ряда шестидюймовых экранов. Большинство мониторов не работали. Один показывал длинный прямой коридор, по правую сторону которого находились двери всех сорока палат. По левую располагались служебные помещения. Еще два монитора были соединены с телекамерами, установленными в палатах с номерами три и шестнадцать. Как и ожидалось, Бобо мирно спал. Славик увидел, что его руки действительно перебинтованы от запястий до локтей. Судя по всему, укусы были глубокими – на бинтах проступила кровь. Шестнадцатая палата была пуста.
Рыбкин едва удостоил Соню кивком. Он, мягко говоря, недолюбливал эту гору потеющего рыхлого мяса, жабий рот и наивные глаза навыкате. С Соней у него был «плохой контакт», но это полбеды. Гораздо хуже, что он был вынужден ей подчиняться.
Попрощавшись с Коляном, он подошел к автомату за банкой «пепси». Сунул в щель монету и услышал, как та протарахтела к окошку возврата. Промочить горло было нечем, кроме насыщенной хлором водопроводной воды. Рыбкин выругался вполголоса.
Часы показывали всего лишь 20.12, а он уже начинал нервничать.
К десяти часам вечера Рыбкин нервничал очень сильно. В этом проклятом склепе не было даже телевизора. И пообщаться не с кем, если только вы не любитель внутренних диалогов, чреватых известным диагнозом. Чертова корова Соня Гринберг невозмутимо вязала, сгорбившись за стеклянной перегородкой.
Славик пытался утешиться, рассматривая в раздевалке «ТВ-секс». Все выглядело довольно бледно, за исключением негритянки, снятой спереди и помещенной на развороте. Та сидела с прямой спиной, соединив свои растянутые дойки у себя над головой. Между ног у нее было нечто, напоминавшее Марианскую впадину. Некоторое время Славик прикидывал, что бы он делал с этой поглотительницей мужиков, и пришел к выводу о своем полном ничтожестве.
Зашвырнув журнальчик подальше, Рыбкин отправился делать обход. Остановился возле третьей палаты и долго пялился в глазок. Скукотища была такая, что даже причуды Бобо сейчас показались бы не лишними. Но Бобо еле дышал, отключенный барбитуратами, и тонкая струйка слюны свисала из уголка его рта.
В восьмой палате шестой год обитал «неликвид». Так называли человека по фамилии Живаго. У него был забавный сдвиг. Он мнил себя инкарнацией пастернаковского персонажа и, кроме того, всерьез считал, что рядом с ним постоянно живет его малолетний сын. Все, происходящее в городе или даже в стране, так или иначе отражалось на этом несуществующем сыне. Если верить «неликвиду», дитя неизменно пребывало в нежном возрасте и требовало неусыпной заботы.
Но это еще не все. Сын, оказывается, был глухим, и «неликвид» писал ему послания собственной кровью – обычно стихотворные. Поскольку бумаги у него не было, он пачкал простыни, одежду или стены. За это его очень не любили санитары. И что характерно: добывая «чернила», «неликвид» частенько прокусывал себе пальцы, язык, расцарапывал десны или выгрызал устрашающие раны на руках, но ни разу не предпринял суицидальной попытки (еще бы – когда-то он ведь был учителем стандартной биологии и анатомии). Вены у него были, как у двенадцатилетнего подростка.
Сегодня этот графоман сидел на полу рядом с кроватью и втолковывал что-то «сыну». Рыбкин расценил это как вопиющее нарушение режима. Он даже ощутил праведное негодование. Наконец-то. Хоть какое-то развлечение.
Когда санитар открыл дверь и вошел, «неликвид» уже успел забраться на краешек кровати – чтобы осталось место для сына. Если он и пытался притворяться спящим, то очень неумело. Рыбкин сбросил его на пол одной рукой. У Славика зарябило в глазах от того, что он увидел.
– Не будите его! – завизжал «неликвид». – Он только что заснул!
Брезгливо поморщившись, Рыбкин взял простыню двумя пальцами и потянул вверх.
В него врезалось щуплое тело и тут же с воплем отскочило в сторону, точно резиновый мяч.
– Ой, не могу! Не могу! – запричитал псих. – Дай мне его!
Он схватил с кровати воображаемого ребенка, сложил руки перед грудью и побежал с добычей в угол.
Рыбкин безразлично улыбался. Он расправил простыню и поднес ее к свету, падавшему из коридора. Она была покрыта кровавыми каракулями, выведенными пальцем. Судя по тому, что слова наползали друг на друга, а строчки шли вкривь и вкось, «неликвид» писал в почти полной темноте. Днем он бывал более аккуратен. И все же от скуки Рыбкин прочел все.
– Ах ты, козел… – произнес Славик, закончив приобщаться к маниакально-депрессивной поэзии.
«Неликвид» сидел под стеной и укачивал пустоту. Санитар не стал его бить. Вначале. Он всего лишь
