«Сколько раз он вскрывал себе вены ЗУБАМИ?» – подумал Бут и поморщился. Из того, что он увидел, следовал по крайней мере один вывод. Есть плохие места. Есть очень плохие места. Но как назвать место, где даже нельзя покончить с собой?
– Тут мы держим неизлечимых, – продолжал Кафка бодрым и невозмутимым тоном гида, знакомящего новичка с местными достопримечательностями. – Вот, например, особо тяжелый случай. Хорошо, что хотя бы редкий. Не больше одного на тысячу.
Бут вздрогнул. Глаза подсказывали ему другое. Он видел ровные ряды клеток по обе стороны прохода, которые уходили в бесконечность и растворялись в темноте. Оттуда доносились стоны, чавканье, всхлипы… и непрерывный тихий шорох, заменявший тут скрип перьев и дробь клавиатуры.
– Теперь предлагаю заглянуть в нашу тюрьму. – Кафка был сама любезность. – Вы познакомитесь с системой исправления небезнадежных. У них хорошие перспективы.
– Не надо, – сказал Бут. – Я все понял.
– Ну, дорогой мой, на это даже я не претендую, – заметил Кафка скромно. – Впрочем, мне все равно. Тогда давайте покончим с этим. Вы предупреждены.
С видом человека, до конца исполнившего свой долг, он запер дверь психушки и направился к себе.
Бут постоял, раздумывая, куда еще может завести его больное воображение. Больное, именно так. Он галлюцинирует под воздействием некоего препарата. Пусть даже он свихнулся. Но и психи не живут вечно, вот что утешает.
Он зашагал по коридору, воображая себя угодившим в изощренную ловушку восприятия и изобретая различные способы самоидентификации. Все они были несовершенны. Бут столкнулся с невозможностью преодоления субъективизма. Один раз он едва удержался от того, чтобы проверить, есть ли у него кровь. А если есть, то что это: сгустившаяся субстанция призрака – неощутимая и неистощимая – или шестилитровый запас топлива, которое он сбросит, как самолет, совершающий аварийную посадку…
В конце коридора возник фрагмент городского пейзажа: безликая улица, затянутая то ли смогом, то ли туманом, фонарные столбы, грязные стены домов – все ужасающе хрупкое, словно сделанное из дымчатого стекла. Хрупкое, если смотреть с высокого холма смерти.
Это был город его юности, затерянный где-то в осадочной породе времени, мертвый отпечаток, подернутый к тому же пеленой забвения. Город казался размытым – ровно настолько, насколько были неопределенными воспоминания самого Бута. Детали, которых он не помнил, послушно исчезли, а то, что прочно засело в памяти, приобрело гротескный вид. В общем, это был очень странный город.
Бут бродил в тумане, поглощавшем эхо, – туман был живым и питался звуками. Бут многократно возвращался в одно и то же место; пройденные улицы тянулись перед ним снова и снова – так убитое в иной жизни время воплощалось в проштампованном мутными образами пространстве; повторение было спроецировано на плоскость; череда серых и скучных событий обернулась самокопирующимся лабиринтом.
Потуги Бута что-либо изменить прекратились, когда он наконец разглядел в тумане вывеску бара. Рядом находился сквер: голые, будто хрустальные, деревья казались мертвее трещин в разбитом зеркале, и даже больное воображение было не в состоянии их оживить. У входа в сквер торчал памятник: мужчина с длинными волосами и длинным носом уставился во мглу своими незрячими каменными бельмами.
Бар назывался «Утешение». Но вряд ли возможно обрести утешение на самом полюсе одиночества…
Бут распахнул дверь и вошел. Заведение выглядело бы покинутым и заброшенным, если бы не бармен за стойкой. Он как раз наливал себе очередной стаканчик. Судя по количеству пустых бутылок, выстроившихся тут же, он мог пить бесконечно, пребывая в одной и той же стадии опьянения. Между полками, находившимися у него за спиной, был укреплен скелет огромной рыбы.
Бармен сосредоточенно уставился на потемневшую картину, висевшую на противоположной стене узкого помещения. От двери Бут не разглядел, кто изображен на холсте. Пьяный что-то бормотал себе под нос, то ли силясь вспомнить, то ли затверживая наизусть. Когда Бут робкими неслышными шагами приблизился к стойке, он разобрал слова:
– «…Все началось с появления в городе этого мрачного человека в просторном плаще багрового цвета, подбитом коричневым мехом, и всем нашим сразу стало ясно, чем хорош такой плащ…» Не помните, как там дальше? – неожиданно обратился бармен к Буту.
– «…На нем почти не заметны пятна крови», – закончил Бут по памяти.
Бармен шлепнул ладонью по стойке.
– Точно! Чертовски трудно держать в памяти всю эту дребедень.
– А вы не пробовали записывать? – задал Бут явно провокационный вопрос.
Пьяный посмотрел на него, как на идиота, и погрозил пальцем.
– Не балуйтесь, дружище! Вижу, вы еще неопытный, – так я вам кое-что объясню. Если вас застукают за этим делом, то на первый раз отрубят руку. На второй – отрежут язык. А на третий – выколют глаза. И так далее…
Бут вдруг ярко представил себе эти слепые и немые обрубки, катящиеся сквозь бесконечную прямую кишку – каждый в своем изолированном измерении – без надежды на понимание, без возможности быть услышанным или хотя бы закричать от боли. Метафора существования? Нет, в словах пьяного шута содержалось что-то более зловещее.
Бут пытался защититься от того, что просачивалось сквозь ветхую ткань кошмара.
– Я видел совсем другое, – возразил он.
– Не знаю, не знаю, – сказал бармен. – Но сделайте это трижды – и, клянусь дьяволом, вы уже ничего не сможете видеть!
Бут предпочел сменить тему:
– Что это за памятник там, возле сквера?
