— «К темноте, которая есть причина безумия в каждом из нас».
Она явно кого-то процитировала, и на это он не нашел что ответить. Ведьма, скромно намекнувшая, что ее следует называть Металликой, нагнулась и взялась за бронзовое кольцо, присыпанное песком и опилками, а потому раньше Каплиным не замеченное. Как выяснилось, под деревянной крышкой был вход в подземелье. Очень старая на вид, но неплохо сохранившаяся кирпичная лестница уводила в кромешную темноту. Проход под сводчатым потолком выглядел достаточно широким для одного человека, и в нем, наверное, могли бы разминуться двое, однако Каплина немедленно охватила старая знакомая клаустрофобия.
От ведьмы это не ускользнуло. В ее прищуренных глазах была насмешка и что-то еще, чего он даже не пытался понять, потому что как раз в эту минуту пытался справиться с приступом паники и, если бы знал, где хранится его драгоценный Оджас, непременно бы им воспользовался. Но так и не нашел внутри себя ничего, с чем можно было сунуться в подземелье и при этом выглядеть более или менее пристойно.
— Далеко идти? — спросил он, оттягивая неизбежное.
— Это зависит от тебя. Могу сказать одно: чем дольше идешь, тем меньше шансов попасть туда, куда тебе нужно. К темноте, знаешь ли, привыкаешь…
Пару секунд он прикидывал, что лучше — разбить ее красивые губки и потом стыдиться своего неджентльменского поступка или сдержаться и потом сильно об этом жалеть. Но намерение ударить оказалось скоротечным и быстро прошло. В желудке свинцовой змеей свернулся страх, и вот этого, он знал, ему не переварить. Спросить про фонарь — зачем? Чтобы услышать какую-нибудь херню вроде: «Фонарь не осветит твою внутреннюю темноту»? Нет, с него хватит.
Он сунул в карман плаща коробку, внутри которой тарахтел Оджас еще не пойманных собак, и, не попрощавшись, стал спускаться в подземелье, что для него было равносильно медленному погружению в чан с серной кислотой.
А потом крышка люка опустилась, и Каплину сделалось совсем хорошо.
85. Могилевич: потерянная красота в «Потерянном городе»
Казимир Могилевич сидел в комнате для переговоров принадлежавшей ему галереи «Потерянный город» и в десятый или двадцатый раз смотрел снятое камерой мобильного телефона видео, на котором его благоверная садилась в автобус. С вещами. В больших темных очках, закрывавших половину лица, и с волосами, убранными под платок. В компании мужчин и женщин разного возраста, среди которых он не заметил общих знакомых.
Несмотря на очки и платок, Казимир без труда узнал жену. Не по лицу и даже не по фигуре. Как ни горько было это сознавать, она — в общем-то красивая стройная женщина — сразу выделялась в любой толпе какими-то пугливыми кроличьими движениями, словно постоянно сомневалась в своем праве на существование. Это была слабость, робость, это были комплексы, с которыми он тщетно боролся несколько лет всевозможными способами (да, порой напоминавшими шоковую терапию — но что делать, если мягкость и ласка не помогали?). Вот и сейчас взгляд Могилевича безошибочно выхватил ее из очереди придурков, согласившихся принять участие в кретинском проекте, что само по себе немало говорило об их уровне самореализации и самооценки, —
Порой он удивлялся, как у него поднималась на нее рука. Но стоило вспомнить эту ее абсолютную сомнамбулическую замкнутость, непроницаемую погруженность в себя, в свои бесконечно далекие от него грезы, отрешенность во время секса — гораздо более раздражающую, чем равнодушие старой проститутки, — и становилось ясно, почему она доводила его до бешенства, до забвения приличий, до потери рассудка, и вызывала желание любой ценой добраться до сердцевины, где уже нет непорочности, а лишь одно кровоточащее мясо, услышать стон если не наслаждения, то хотя бы боли…
Он перевел взгляд с экрана на единственную картину в комнате, висевшую на стене прямо перед ним. Это был портрет Лизы «ню», написанный с нее после долгих и бесполезных уговоров. Наконец Казимир тайком сфотографировал ее обнаженной во время сна, а потом заплатил огромные деньги одному очень хорошему художнику за согласие писать с фотографии. На подобное тот не соглашался никогда прежде (и, насколько было известно Могилевичу, никогда после), но Казимир умел делать художникам предложения, от которых невозможно отказаться. Нет-нет, он не подкладывал им в кровати отрезанные головы скаковых жеребцов… но рано или поздно добивался своего. Не обязательно ведь связываться с жеребцами, верно?
Так он и сделался счастливым обладателем картины без подписи, которая очень скоро стала ему едва ли не дороже многих полотен из личной коллекции — а там было на что посмотреть, уж поверьте. Чтобы о «неприличном» портрете не узнала Лиза, он был вынужден держать «Спящую обнаженную» в галерее, дав художнику клятвенные заверения, что она не будет продана при его жизни и что никто никогда не узнает об авторстве. Могилевич не нарушал своих обещаний — в его бизнесе это было залогом долгой и безбедной жизни.
Даже во сне она не позволяла себе никаких вольностей. Вроде бы застигнутая в бессознательном состоянии, в отсутствие самоконтроля и в полном одиночестве, она и в свои тридцать, после семи лет брака, выглядела трепетной девственницей, выпускницей пансиона для благородных девиц, падавших в обморок от поцелуя в щечку, — девственницей, которая будто лишь по недоразумению оказалась облаченной в ночную рубашку-невидимку. Но как же она была нежна, красива, невинна, беззащитна! У Казимира болезненно сжималось сердце при мысли о том, сколько раз он держал в объятиях это светлое чудо, сколько раз пытался добиться от нее каких-нибудь проявлений ответной любви, желаний, требований, хоть чего-нибудь, кроме рабской покорности, — а теперь мог потерять безвозвратно.
Но почему безвозвратно? Разве она способна довести начатое дело до конца? Разве она могла самостоятельно выжить, не говоря уже о том, чтобы прожить более или менее продолжительное время без заботы и опеки? Нет, она нуждалась в непрерывной защите от грубого мира, не знающего пощады к тепличным растениям. Казимир не понимал, как она вообще решилась покинуть свое обставленное антикварной мебелью гнездышко, где всё было к ее услугам. Он даже не верил в ее побег, пока его аналитик не принес ему скачанное с «трубы» видео. Могилевич заподозрил наличие любовника. Или любовницы — чем черт не шутит. Иногда ему казалось, что в этом и заключается разгадка всех проблем: малютка Лиза была создана для другой, несравненно более тонкой, чем двуполая, сапфической любви. Впрочем, никаких подтверждений или доказательств у него не было… и, скорее всего, быть не могло. Зато у него была интуиция и огромное желание вернуть потерянную красоту.
Потерянная красота в «Потерянном городе»… Черт возьми, слишком много совпадений. Разве мог он подумать пять лет назад, когда, посмотрев фильм Энди Гарсия, решил назвать так свою лучшую и приносившую наибольшую прибыль галерею, что пройдет время, и его жена, его спрятанное ото всех маленькое, но бесценное сокровище, сбежит от него в
Естественно, Могилевич проверил это и многое другое. Информация стекалась к нему из нескольких источников и подвергалась тщательной проверке. Его аналитики прочесали Интернет, некоторые локальные и (не совсем законно) корпоративные сети, а менее технологичные ребята добывали сведения более грубым путем. Ясное дело, грубый путь оказался эффективнее.
Через пару дней он знал об участниках проекта и даже о сопляке, снявшем видео, едва ли не больше, чем они сами знали о себе. А вот что касается проекта… Тут люди Могилевича столкнулись с серьезным противодействием. Кое-кто даже пострадал физически, а кое-кого пришлось отправить из страны «на отдых». Попытки действовать обычными методами ничего не дали. Высокопоставленные чиновники, не раз пополнявшие при посредничестве Казимира личные коллекции уникальными экземплярами, только руками разводили. В конце концов от одного генерала ФСБ Казимир услышал то, после чего решил заканчивать со сбором информации, пока не стало хуже. Ему пришлось довольствоваться невнятным намеком на то, что под видом проекта в покинутом городе проводится какой-то эксперимент, который «крышуют» федералы, — и
