маленькой!) – одна из немногих радостей в жизни пожилого, скучного, ничем не примечательного холостяка.
Из лампового радиоприемника, стоявшего на массивной деревянной этажерке за его спиной, доносилось пение Марианны Фейтфул: «…И этот укол, наверное, станет последним…» Старушка знала, о чем пела! Что-то невыразимое таилось в звуках ее безжизненного надтреснутого голоса. Христиан мог бы и сам порассказать о сомнительных преимуществах печального опыта. Но сейчас он просто слушал, и душа его отдыхала.
Ночной портье обожал эту станцию. Как приятно было слышать голоса с того света! И заметьте – без всякой спиритуалистической чепухи. При этом Раковский чувствовал себя старьевщиком, сладострастно ковыряющимся в тряпье, извлеченном из бабушкиного сундука и присыпанном нафталином, – тряпье, которое когда-то, возможно, было чьим-то свадебным нарядом.
Музыка прошлого века позволяла ненадолго забыть о настоящем. Успокаивала, как партия в шахматы со старым другом. Или как укол морфия, если уж на то пошло. Но дело в том, что у Христиана Раковского не было старого друга. У него был только старый радиоприемник. А от пагубных привычек он, слава богу, давно избавился.
Порой ему почти удавалось убедить себя в том, что музыку передают вообще с другой планеты, населенной молодой и жизнеспособной расой, и планета эта находится не в ином времени, а в ином пространстве. Вот только добраться до нее все равно невозможно, как невозможно вернуть собственную юность. Ему не дано было снова ощутить порывы свежего ветра на своем лице, ловить ртом капли пьянящего весеннего дождя, целовать девушку, испытывать чистую радость существования, но он мог хотя бы «видеть» сквозь неразрушаемое, постепенно теряющее прозрачность стекло усталости и близкой старости, как клонятся верхушки деревьев и трепещут отдельные листья в ландшафтах его грез, озаренных закатным солнцем.
…Вскоре Марианна запела печальную «Балладу Люси Джордан». Легкая музыка. Легчайшая. Ничего серьезного, Боже упаси! Иногда даже от легкой музыки хотелось выть на луну. Но сегодня портье испытывал лишь приятную ностальгию.
В звенящей тишине холла и впадавших в него коридоров резкий женский голос звучал как последняя человеческая песня на Земле. В иные ночи Христиану казалось, что «Одинокий всадник» населен призраками. Это было не так уж глупо. Случалось, здесь умирали при невыясненных обстоятельствах. Бывало и такое: люди, прошедшие мимо конторки портье и с улыбкой вручившие ему ключ от номера, не возвращались вовсе, а чуть позже он находил их счета оплаченными, а заказы – аннулированными.
Раковский до сих пор не знал, кому принадлежит гостиница и на кого, собственно, он работает. Его наняли через агентство четыре года назад; в первых числах каждого месяца он неизменно обнаруживал в специальном отделении конторки конверт с оговоренной в контракте суммой. Большинство постояльцев были записаны под явно вымышленными именами; часть номеров сдавалась в аренду мелким юридическим конторам и частным детективным агентствам, каких полно в каждом квартале карантинного пояса.
Единственное отличие «Одинокого всадника» от сотен подобных заведений состояло в том, что это было невероятно спокойное место. За четыре года – ни одного налета, ни одной полицейской облавы (хотя Христиан наблюдал немало любопытного). Феноменально… Первое время ночной портье ни на минуту не смыкал глаз, старался пореже отводить их от двери и почти не вынимал правую руку из кармана, в котором лежал его допотопный «наган» времен Первой мировой. Позже до него дошло, что к концу жизни он случайно обзавелся высокими покровителями. И он расслабился – настолько, что позволял себе слушать ночную станцию, передававшую музыку его юности…
Баллада закончилась; раздался дребезжащий голос ведущего ночной программы. Тот был местной знаменитостью, почти культовой фигурой – человек, в свое время скрывавшийся от всесильного КГБ под псевдонимом Морковная Корова. Христиан знал его лично, хотя и был на двадцать пять лет моложе.
Морковной Корове недавно стукнуло сто; от гривы длинных волос на голове остался жиденький хвост, зато седая борода до живота и неизменная трубка в зубах, набитая турецким табаком, по-прежнему были заметны издалека. Несмотря на почтенный возраст и слабеющие ножки, великий старец рок-н-ролла без охраны совершал почти ежедневные прогулки от радиоцентра до клуба, носящего его имя, с веселым спокойствием дервиша принимая все плохое и хорошее, что случалось по пути. Кстати, плохое случалось гораздо чаще, но Морковная Корова не терял равновесия.
Сейчас он доверительно сообщил ночному портье, что луна идет на убыль, силы тают, творческая потенция снижается. Черт возьми, как это верно подмечено, Ватсон! Сил у Раковского осталось ровно столько, чтобы дошаркать до туалета при следующем болезненном позыве, ну а о потенции и говорить нечего. Столетний монстр решил поднять настроение всем страдающим от идеальной бессонницы кинксовской «Ты меня достала» в оригинальном исполнении. В те дни немногие уцелевшие после Великой депрессии старички находили особый кайф в потрескивании виниловой пластинки. Христиан Раковский принадлежал к их числу…
Видимо, он увлекся. Может быть, он на время закрыл глаза. Более чем вероятно, что и со слухом в его возрасте возникают кое-какие проблемы. Во всяком случае, он заметил человека в армейской плащ-палатке, наброшенной поверх дорогого вечернего костюма, только тогда, когда тот уже находился в двух шагах от стойки.
Ночной портье невольно вздрогнул и бросил взгляд на дверь. Сквозь узкие окна, расположенные под самым перекрытием, просачивался утренний свет.
Дверь была на месте, колокол, возвещавший о появлении гостей, тоже.
На мгновение Христиану стало нехорошо. С большим опозданием его лицо обдало порывом сырого и прохладного ночного воздуха. Резкая боль вспыхнула в паху, напоминая о необходимости каждые два часа возвращаться из страны старческих грез и сожалений в прозаическую реальность – к алтарю из белого фарфора…
Человек в плащ-палатке опустил капюшон. Ночной портье улыбнулся. Это было частью его работы. Необходимым условием. Он умел профессионально улыбаться, когда кошки скребут на душе. Он безукоризненно улыбался клиентам во время дежурства в день похорон своей матери… Сейчас он поймал себя на том, что впервые за много лет улыбается с искренним облегчением. Итак, к его букету старческих недугов можно было добавить расшатанные нервишки.
Раковский знал этого постояльца в лицо. В течение четырнадцати месяцев тот снимал триста шестнадцатый номер. Одноместный люкс. (По понятиям портье, это стоило целое состояние. Но у него были весьма скромные понятия.) В журнале вместо фамилии стояла неразборчивая закорючка, похожая на крест с приделанным снизу рыболовным крючком. Человек всегда приходил один и ни разу не задерживался в номере дольше, чем на два-три часа. Раковский привык видеть ячейку с табличкой «316» пустой. Ни писем, ни бандеролей – ничего.
