способен выстрелить, а потом сунуть пушку обратно? Но на всякий случай он все же проверил. Пусто.
Обернувшись, он наконец увидел пушку, но в таком нежелательном ракурсе, что внутри у него что-то оборвалось. Единственный «глаз» Громобоя был направлен ему в лоб. Спирали нарезного ствола формировали странный зрачок. Где-то позади пистолета маячило неестественно маленькое личико Веры.
Студент не сразу узнал ее. За одну ночь она постарела лет на тридцать. Вдобавок эта досуха выжатая старуха явно выжила из ума. Человеческого в ее глазах осталось не больше, чем в Громобое. Точно так же они отливали сталью, а на дне зрачков был тяжеленный свинец…
– Ты чего? – спросил Наката, тут же испугавшись собственного сорванного голоса. Любой резкий звук мог заставить эту идиотку нажать на спуск. Она выглядела как существо, подвешенное на единственном, до предела натянутом нерве.
Сухая трещина ее рта стала чуть шире, но оттуда не донеслось ни слова. До Студента дошло: вымаливать прощение придется гораздо раньше, чем он доберется до Пещеры. Он никогда не подумал бы, что живая тряпка, о которую он столько раз вытирал ноги, станет его судьей и, возможно, палачом. Он попытался изобразить нежность и раскаяние, но, похоже, просто не знал, что это такое.
– Слава богу, милая, – прошептал он осторожно. – Ты как, в порядке? – Его тон стал заискивающим. – Пойдем домой? Давай я помогу тебе…
Нет, она была далеко не в порядке. Перегоревший мозг принимал только самые простые сигналы, а ее реакции были столь же примитивны…
– Домой, домой… – повторял Студент заклинание, которое, как ему казалось, еще способно вернуть в прежнее состояние этот муляж, зачем-то схвативший оружие. Именно полная непредсказуемость пугала сильнее всего, и Наката спотыкался о цепенеющие секунды. В данном случае были бесполезны и логика, и блестящая память. А взывать к прошлому (к любви?!), пожалуй, было бы роковой ошибкой…
Ствол дрогнул и совершил короткое колебание. «Глаз» в стволе будто подмигнул ему, приглашая выйти и побеседовать по-мужски. Но при чем здесь пистолет? Так и самому можно свихнуться… О Господи, и долго эта стерва будет пытать его? Чего она хочет? Прикончить его снаружи? Вряд ли она хоть что-нибудь соображает.
– Домой… – сдавленно выговорил Студент и попытался приблизиться к Вере. (Если получится, он приласкает ее. О, как он ее приласкает! Только бы забрать пушку. Он знал, на кого истратит один патрон. И еще два – чтобы не оставлять свидетелей. Хотя жалко. Три патрона – это три шанса выжить, когда встречаешься с волками. Мальца проще прирезать. А потом все можно будет свалить на дохлого супера. Дескать, озверел ублюдок…)
Он сделал маленький шажок и понял: все, хватит. Еще одно опрометчивое движение – и она выстрелит.
Вера действительно туго соображала. Но зато ее выводы были непоколебимы.
Зверь с его огромным инструментом уже мертв, а у этого желтого, кажется, тоже есть в штанах такая штука, плюющаяся горячей слизью и причиняющая боль даже после того, как ее вытаскивают…
Что он там бормочет? Сочетание звуков «д-о-м», кажется, означает место, где самцов много, очень много… Кажется, кажется… А что она знает наверняка? Ничего, кроме боли.
Боль внизу живота не проходила. Там порвалось что-то, пробитое тараном безжалостного зверя, и больше никогда не зарастет. Через рваную дыру будут вываливаться ее внутренности. УЖЕ вываливаются. Например, она не слышит биения своего сердца…
Самцы в Пещере? Она хочет убить их всех. И она сделает это. Пусть желтый отведет ее туда.
Его она убьет первым.
Когда ведьма наконец убралась и увела с собой желтого гоблина, Лили решилась вылезти из ниши, куда она забилась задолго до внезапной развязки, чтобы не слышать стонов Барби, которую прессовал своей тушей Бабай. Но стоны были слышны, даже если заткнуть пальцами уши…
С тех пор прошла целая вечность, в которой затерялись островки реальности: был замерзающий голодный ребенок, прижимавшийся к ней; был сон, похожий на снежную бурю; был раскат грома, раздробивший этот сон, словно полую кость; были смерти, после которых она обрела уже ненужную ей свободу.
Она примерно помнила место, где находилась Пещера. Там погибало все то, что было ей дорого и составляло чистенький, а теперь непоправимо раздавленный натюрморт ее детства. Детство закончилось. В эту ночь она будто потеряла девственность вместе с Верой, хотя Локи не прикоснулся к ней. Не успел…
То, что лицо Веры теперь носила ведьма, не имело особого значения. В сказках ведьмы способны и не на такое. Они превращаются в кого угодно…
Лили дотронулась до больного мальчика. Его личико пылало. У него был жар. Лили прижала его к себе – скорее по привычке, чем от жалости. Он не проснулся.
После пережитого потрясения она испытывала безразличие ко всему. Что еще могло напугать или тронуть ее по-настоящему? Под шлаком была обугленная затвердевшая корка; под коркой – обожженная плоть. Но когда-нибудь ожоги заживут. Она отдерет эту корку, чтобы подставить (солнцу?) огню жизни новую, чистую, нежную кожу…
Раз чудовище мертво, значит, нет ничего непреодолимого, безнадежного, бесконечного во времени. Даже насилие, ужас и смерть не приходят навечно. Тот, кто убил чудовище, боролся до конца. И она должна побороться. Тем более что рядом с нею был больной ребенок.
Но дело не только в этом. Неразрушимая часть ее существа напоминала спору, способную хранить жизнь в течение тысячелетий в условиях космического холода. А тут прошло всего несколько часов.
Лили оттаивала…
Возвращались разум и боль сердца…
Чувство долга стало питающим корнем…
Она вспоминала…
