побледнела и затряслась. Я попросила ее успокоиться, чтобы дать мне прочитать письмо. Пробежав его, я объявила, что нам позволено возвратиться в Троицкое. Бетси чуть не обезумела от радости: она упала на землю. Я приказала отнести ее в постель, а курьеру дать вина и закуски, но он отказался от питья и еды, попросив уголок, где бы он мог соснуть, изнуренный бессонницей нескольких дней кряду.
Счастливая новость, необычайно обрадовавшая всех моих слуг, была передана дочери. На другое утро я спросила курьера, сколько он получает в год. Заплатив ему почти двойное годовое жалованье, я отпустила его, и он весело покинул Коротово, где все радовались, за исключением меня самой. Я оставалась бы хладнокровной и равнодушной, если бы не беспокоилась за Бетси: за первым припадком последовала лихорадка. В продолжение болезни она из всех окружавших ее лиц узнавала меня одну, и я редко отходила от ее постели — только для отправления писем и некоторых дорожных приготовлений. Желая налегке и скорее ехать, когда поправится Бетси, я послала вперед некоторых слуг.
Курьеру я поручила отдать незапечатанное письмо Архарову, с тем чтобы тот препроводил его Лепехину, непременному секретарю Академии наук, одному из добрых моих друзей. Я написала ему о последнем происшествии и приложила свой адрес — Троицкое, но Архаров имел глупость уничтожить его.
Воспользовавшись отъездом одного крестьянина в Петербург, я послала с ним несколько писем моим друзьям в Англию на имя мистера Глинна, английского купца, жившего в России. За восемь дней, пока продолжалась лихорадка мисс Бетси, я приготовилась к пути и желала как можно скорей увидеть Троицкое. Мисс Бетси, хотя и не совсем выздоровела, в состоянии была ехать. Таким образом, в конце марта, в страшные морозы, мы покинули место ссылки.
Я не могу не засвидетельствовать на этих страницах благодарности тем бедным крестьянам, которые с необыкновенным усердием помогали мне. Возвращаясь два раза в неделю с базара из соседнего города, они приносили мне все, что можно было достать лучшего для моего стола и ни за что не хотели брать денег. Незадолго до моего отъезда я узнала, что женщины, каждый день приходившие с пирогами и яйцами, договорились между собой являться ко мне по очереди, чтобы иметь случай повидать меня и осведомиться о моем здоровье.
Я часто спрашивала, каким образом они могут любить меня, когда уже давно потеряли во мне свою госпожу. Ответ всегда был один и тот же: «Когда мы были твои, тогда посчастливели и разбогатели. Ты дала нам доброго барина, своего сына: хоть он и прибавил нам оброку, все же мы платим меньше, чем наши соседи своим помещикам».
Глава XXVIII
На переменных лошадях, которыми снабдили меня добрые крестьяне, мы возвратились гораздо скорее, чем ехали сюда. Девятый день нашего путешествия был днем истинной радости. Когда мы подъезжали к Троицкому, где каждый из моих слуг имел жену, мать, детей или приятелей, нами овладел безграничный восторг. К вечеру я услышала восторженные возгласы: перед нами струилась река Протва, текущая в моем имении. Кучер первым приветствовал ее знакомые воды. При этой первой встрече с родной землей я выбросила последние деньги из кошелька.
Поздравлениям и радости не было конца. Все забыли о прошлых страданиях, все спешили. Но наши бедные лошади были еще слишком далеко от яслей, чтобы разделить общий восторг. Им пришлось работать еще один день: растаявшие снега затруднили нашу поездку на санях, и мы вынуждены были провести лишнюю ночь в дороге.
На десятый день мы прибыли в Троицкое. Подъехав к церкви, я увидела ее полной народа, собравшегося из шестнадцати деревень и поселков, принадлежавших мне. После молебна крестьяне целовали у меня руку и поздравляли с приездом, но я не имела сил поздороваться со всеми и потому попросила их отложить эту церемонию до более удобного времени. Меня глубоко тронуло это выражение искренней привязанности и общего душевного веселья, однако я так ослабела и утомилась, что мне крайне необходим был отдых.
На другой день я послала гонца в Москву к моему брату уведомить его о своем приезде, написала также своим племянницам — княгине Долгоруковой и Маврокордато, чтобы узнать от них о здоровье своих друзей, знакомых и об участи моего сына.
К крайнему удовольствию, я убедилась, что всех близких моему сердцу миновали общие удары господствовавшей тирании.
Мой дом в Москве превратили в казарму, в которой очень удобно расположился один офицер и восемьдесят семь солдат. Благодаря предусмотрительности управляющего главный корпус здания не был занят: он запер и запечатал все двери, сказав, что я уехала из дому поспешно и оставила на его ответственность все свои вещи. Это благоразумное распоряжение избавило меня от расходов, столь неизбежных в случае, если бы здесь побывал один из гатчинских генералов: мебель и дом — все было бы загрязнено и переломано. Моя загородная дача была обречена на ту же участь. В ней обитали девяносто рядовых и шесть унтер-офицеров. Таким образом, кроме произвольного распоряжения чужой собственностью, из моего имения в Москву переправили три тысячи бревен, и это не все.
Вследствие такого насилия и самоуправства я решила, впрочем, не без сожаления, сбыть с рук московское владение. Оно служило мне в зимнюю пору своим прекрасным садом, за которым я ухаживала тридцать лет. В нем были проведены аллеи, дорожки, всегда опрятные и чистые; я могла гулять здесь весь год, потому что зимой их очищали от снега и посыпали песком. Впрочем, это удовольствие стоило мне недешево, особенно после посещения таких гостей, каковыми были гатчинские гвардейцы. Притом я не знала, позволят ли мне посещать Москву, где, признаюсь, не хотела бы жить. Ведь по возвращении в Троицкое все достойные друзья и родственники навестили меня здесь, мне небезызвестно было и то, что во всех больших городах, особенно в Москве, была организована строгая система шпионства, тем более опасная, что она дает самые надежные средства попасть в немилость у подозрительного и неумолимого тирана.
Летом я спокойно начала свои сельские труды, а так как у меня не было помощника в этом деле, время было занято полностью. Дневное утомление с избытком вознаграждалось ранним и глубоким сном, тем более необходимым, что я вставала утром всегда в тот самый час, в который подняли меня по случаю известия о ссылке в Коротово. Днем я спала мало, за исключением часа после обеда. В ненастные дни я не выходила из комнат, рисуя в это время чертежи планов для новых построек и разведения садов или занимаясь в своей библиотеке.
Мне хотелось приобрести некоторые новые заграничные издания. С этой целью я отдала приказание и назначила годовую сумму, но ввоз иностранных книг был почти совершенно прекращен, хотя был открыт свободный пропуск любым памфлетам, клеветавшим на Екатерину Вторую. Однако друзья не присылали мне подобных сочинений. Впрочем, некоторые из них, ходившие по Москве, доходили и до меня. Если моя жизнь продолжится еще немного, я не положилу пера, чтобы добавить к тем запискам, недостойным внимания потомства, но не лишенным интереса для моих друзей, несколько опровержений этой лжи, задуманной ненавистью.
В 1798 году князь Дашков находился в Петербурге. Император почти не разлучался с ним, и эта любовь доходила до царского каприза: когда мой сын не обедал при дворе, государь сердился. Дашков проводил многие часы наедине с Павлом I и часто заходил с ним в комнаты императрицы, когда она, кроме Нелидовой, никого, даже великих князей, не принимала у себя.
По приезде в Петербург мой сын тут же просил великого князя Александра выхлопотать мне позволение жить в Москве и посетить другие поместья. Я, однако, убедительно советовала ему не думать обо мне, а позаботиться о собственном благополучии. В каждом письме я просила его об этом, уверяя, что довольна своей жизнью в Троицком и предпочитаю его всем другим местам в России; что же касается моих поместий, то мое управление крестьянами, обязанными самым умеренным оброком, не требует личного надзора. Поэтому я убеждала его не хлопотать за меня напрасно.
Несмотря на это, Дашков продолжал напоминать обо мне великому князю, но прошел месяц, а обещания Александра не были выполнены. Он также говорил об этом с Николаи, директором Академии наук, самым доверенным лицом императрицы, у которой он был первым секретарем.
Однажды случилось Николаи находиться в кабинете государыни. Она разговаривала с Нелидовой о блестящем положении Дашкова при дворе и о влиянии его на императора, причем выразила удивление, что сын не хочет содействовать полному прощению матери. Николаи, услышав это, сказал, что Дашков не раз
