– Я под наркозом, – пробормотала Ника.
– Да ты трезвая как стеклышко!
– Я другое имею в виду. Анонимки. Я должна разобраться. Я потом буду слезки ронять, – с легким раздражением проговорила Ника.
– Ну что ж. Вполне разумно. Вполне в твоем духе. Ты действительно не изменилась за эти восемь лет.
– Так почему же уцелели документы при пожаре?
– Все очень просто. У меня была коробка из толстой жести, я там хранила свои документы. Никитка положил туда свои. Я сама ему посоветовала. В конурке моей бедлам, никогда ничего не найдешь, единственное надежное место – эта жестянка. Ну и вот, меня тут же разыскали в Питере, телефон моих питерских друзей был тоже в той жестянке. Никитка ведь растяпа, вот я ему и оставила на куске картона, крупными буквами, что-то вроде послания, мол, если что, ты можешь найти меня по этому номеру. Следователь позвонил мне рано утром, я, разумеется, тут же помчалась на Московский вокзал – и домой, на „Красной стреле“. А там полный кошмар… В общем, я опознала Никитку, подтвердила, что он у меня жил.
– Как же ты опознала обгоревший труп?
– По крестику. Помнишь, у Никитки был крестик золотой, фамильный? Он его никогда не снимал. Но до меня его опознали Галина и тетя Надя. Помнишь их?
– Да, конечно. Они тоже опознали по крестику?
– Откуда я знаю? Слушай, а почему ты об этом спрашиваешь? Ты не веришь, что это Никитка? – Зинуля прищурилась и внимательно взглянула на Нику. – Ты не хочешь верить, что его больше нет? Надеешься, если труп так обгорел, могли ошибиться?
– С чего ты взяла? – вскинула брови Ника и тут же отвернулась.
– Это вполне естественно. Я тоже сначала не хотела верить. Но кто же, если не он? Никитка жил у меня один, все произошло глубокой ночью. Труп мужчины его роста, его возраста, с его крестом на шее. Он никогда не снимал этот крест. Золото немного сплавилось, но не настолько, чтобы не узнать.
– Кроме креста, ничего не было?
– Что ты имеешь в виду?
– Никаких металлических мелких предметов, кроме креста, тебе не предъявляли при опознании?
– Нет. Только крест с цепочкой.
– А дополнительные экспертизы?
– Какие экспертизы? Зачем? – поморщилась Зинуля. – Там ведь и так все ясно. Впрочем, не знаю. Я не следователь.
– Ну ладно. Дальше.
– Я поселилась у мамы. Временно, конечно. Там для меня никаких условий. А потом заявился странный тип. Глухонемой бомж. И передал записки.
– Глухонемой бомж?
– Ну да. Он на Арбате меня нашел. Я картинками своими торговала, акварельками, которые успела в Питере написать. Остальные все сгорели. И вот подходит этот тип…
– Как он выглядел?
– Как может выглядеть человек, у которого родимое пятно на пол-лица? Что, кроме этого пятна, разглядишь?
– Многое. Ты ведь художница, Зинуля. Вспоминай все подробно – рост, телосложение, возраст, волосы, руки.
– Он был совершенно не типажный. Пятно. Понимаешь? Пустое место на полотне. Но, в общем, не старый. Высокий, худой, сутулый. Под ногтями траур. Руки жутко грязные. Трясутся. Я еще подумала – как же он с таким тремором объясняется на своем глухонемом языке? Кто его желеобразные жесты разберет?
– А как он был одет?
– Как одеты московские бомжи? Плохо, грязно, безобразно.
– И ты ему сразу поверила?
– С какой стати мне ему не верить? Я ведь вообще девушка доверчивая, ты знаешь. А тут еще такая сумма. Мне сразу стало жутко интересно.
– А тебя не удивило, что записки отпечатаны на машинке, без единой ошибки? Откуда у бомжа машинка? Откуда столько денег?
– Это, разумеется, не он писал, и деньги не его. Бомжа просто попросили передать.
– Доверили такую сумму? – покачала головой Ника. – Не сходится, Зинуля, совсем не сходится…
– Ты, Ника, зануда. В жизни никогда ничего не сходится. У меня, во всяком случае. И вообще, я не задумывалась об этом. Ну, какой-то бомж передал записки и деньги. Это же ерунда по сравнению… – она шмыгнула носом и внезапно всхлипнула, судорожно, совершенно по-детски, – по-сравнению с тем, что Никитки больше нет. Он был гениальный поэт.
– Он в последние годы не написал ни одного стихотворения. Только прозу.
– Его проза – фигня. Пустое чтиво, туалетная бумага. Криминальные романы, – поморщилась Зинуля, – он был поэт. Такой рождается раз в столетие. И ведь надо же – погиб ровно в тридцать семь.
– В тридцать восемь, – поправила Ника, – два месяца назад ему исполнилось тридцать восемь.
– Ну, не важно. Все равно символично.
– Значит, о бомже и о записках ты никому ни слова не говорила?
– Ни единой душе, – Зина зажмурилась и помотала головой, – я ведь обещала.
– А каким образом вы с ним объяснялись?
– Мы старательно прижимали пальцы к губам. – Зина смешно изобразила свой диалог с глухонемым бомжем.
– А тебя не заинтересовало, откуда он знает тебя, Никиту, меня?
– Конечно, заинтересовало. Но, во-первых, я не сомневаюсь – сам он никого из нас не знает. Его просто использовали в качестве курьера. И потом, он же глухонемой, я не могла у него ничего спросить.
– И больше ты никогда его не видела? Ни до, ни после?
– Никогда. – Зина тяжело вздохнула. – Ну что, гражданин следователь, мне можно больше не рассказывать все эти жестокие подробности? Ты ведь даже не спросила, как я живу, чем занимаюсь. У меня, между прочим, квартира сгорела. И друг детства погиб. Я, в отличие от тебя, соображаю сейчас довольно скверно. Горе у меня, понимаешь? А вообще, до Никиткиной смерти, все шло неплохо. У меня такой закрутился безумный роман с одним мальчиком из Питера, такой роман… Пятьдесят лет ему, гениальный музыкант…
– Подожди, – болезненно поморщилась Ника, – ты не рассказала, как вы встретились с Никитой. Ведь вы не виделись лет пять, не меньше. Он тебя специально разыскивал?
– Нет. Мы встретились случайно, в пельменной. Это была потрясная история. Я убираю со столов, и вдруг какой-то пижон мне говорит: послушайте, сударыня, вы не могли бы погодить со своей тряпкой? Я ведь ем, а тряпка ваша воняет нестерпимо. Ну, я готова была рявкнуть, мол, что за дела, голубчик, я протираю столы, когда мне нужно. А потом вгляделась, смотрю – батюшки, Никитка!
– Зинуля, ты что, работаешь уборщицей в пельменной? – тихо спросила Ника.
– Подрабатываю, – Зинуля виновато опустила глазки, но тут же вскинула их и весело рассмеялась, – ты же знаешь мою страсть к пельменям. Любимое блюдо с детства. И потом, мне фактура нужна. Там такие типажи, умереть – не встать. Пельменные морды на Арбате идут по сто пятьдесят, если графика. А один штатник выложил мне триста баксов за акварельную рожу. Портрет. Я бабку Заславскую писала, партийная сучка, из бывших. У нее крыша поехала на старости лет. А морда – та-акой сюр, особенно, когда хорошо выпьет, щеки надувает и пролетарские песни поет… В общем, я написала неплохой портрет. Правда, неплохой. Даже продавать жалко было. Но я еще напишу. Знаешь, как назвала? „Русь уходящая“, в стиле передвижников, но немножко под Малевича.
– Никита тебя расспрашивал о чем-нибудь? – перебила Ника.
– А как же! Мы с ним сутки протрепались, не отходя от кассы.
– О чем?
