открытый разврат. А получилось наоборот. Брежнев сказал: «У мужика сердце широкое, гулять-то все гуляют, но есть такие, которые потом от детей своих отказываются. А этот признал сына. Хороший человек». И тут же, за банкетным столом, в охотничьем домике, был мой папа утвержден первым секретарем Синедольского крайкома партии.
– Брежнев именно так и сказал? – спросил Никита.
– Ну, примерно. Там ведь, в охотничьем домике, не было ни диктофона, ни стенографистки. В общем, одно ясно. Своим возвышением папа обязан мне. И он об этом не забывал до конца дней. К тому же мой сводный братец, единственный его законный наследник, начал здорово пить. Ему уже стукнуло двадцать пять. Ни учиться, ни работать не желал. Баб менял, из Сочи не вылезал. И вечные скандалы, то витрину в ресторане разобьет, то на глазах у всех какой-нибудь провинциальной актрисульке под юбку полезет. А однажды в Москве, в Доме работников искусств, взял и помочился в рояль.
– Что с ним стало потом? – перебил Никита.
– С кем? С роялем? – Собеседник опять разразился здоровым смехом. – Вот это, кстати, ты не забудь включить, – наставительно произнес он, отсмеявшись, – очень характерная деталь.
– Непременно, – отозвался Никита, – что стало с роялем, понятно. А сводный брат?
– Ну, тоже понятно. Спился. Сидит в дорогой психушке, маленьких зелененьких крокодильчиков ловит, – последовал легкий смешок, потом голос стал серьезным и задумчивым, – а вообще, старичок, над семейной историей придется подумать. Здесь начинается самое трудное. Кто был мой папа, знает весь край. Врать нельзя. Но всю правду писать тоже нельзя. Красивого там мало. Ему тогда подвалило к пятидесяти, а маме едва исполнилось восемнадцать. Он, конечно, был добрый человек, заботился о нас. Мама ни в чем не нуждалась, я ходил в лучшие ясли, в лучший детский сад. Однако номенклатурные дети из высшего эшелона садов-яслей не знали. Дома росли, с нянями, гувернантками. В яслях-садах со мной были дети приближенной челяди. Шоферов, горничных, садовников, охраны. Хотя, с другой стороны, я им не совсем ровня. И сразу, с пеленок, чувствовал это.
– А каким образом ты это чувствовал?
– Всем нутром. Душой. Шкурой своей. Вот каким образом, – повысил голос собеседник, – в школу я уже пошел как незаконный сын короля края. Принц по рождению, но и челядь по судьбе. Вот тебе, писатель Годунов, жизненная драма. Вот противоречие, которое я преодолевал в себе и в других с самого нежного возраста.
– Это очень интересно, – медленно произнес Никита, – но ты можешь привести хотя бы несколько примеров, как именно ты преодолевал это противоречие?
– Примеры тебе нужны? Ладно, давай попробую вспомнить. Как-то в четвертом классе мы с пацанами курили во дворе школы. А тут директриса идет. Школа была лучшая в крае, закрытая. Почти всех детей привозили и увозили черные «Волги». У ворот охрана. При физкультурном зале бассейн со стеклянным куполом. На завтрак икорка, ананасы. Но при этом все очень строго. Почти военная дисциплина. Так вот, идет директриса, зверь-баба, генерал в юбке. Все успели быстренько папироски загасить, а один, не помню, как звали, сунул от испуга горящий окурок в задний карман штанов. Сам понимаешь, что было. Потерпел всего минуту и завопил, будто режут его. Потом мы поспорили, можно ли терпеть такую боль и не орать. Это моя была идея – бычки об руки тушить. Кто больше выдержит.
– Ну и кто же?
– Я, разумеется.
Никита помнил, как при этих словах собеседник показал ему левую кисть. На тыльной стороне было пять аккуратных круглых шрамов размером со старую копейку.
– Уже лучше. – Собственный голос на пленке казался ему сейчас слишком хриплым и растерянным. Ничего, плевать. Собеседник все равно слышал только себя. – Ну а еще что-нибудь?
– Что ж тебе еще? – Он долго, напряженно думал, морщил лоб, наконец пробормотал: – Да вот, пожалуй, история со старым золотым прииском, – и вдруг запнулся, закашлялся, даже почудилось, будто испугался чего-то. – Нет, это неинтересно.
– Почему? Про золотой прииск очень интересно. Я как раз хотел спросить, каким образом ты сколотил свой изначальный капитал? Ты не пользовался бандитскими подачками, как другие. А политику без денег не сделаешь. Мы ведь никуда не денемся в книге от этого вопроса.
– Ну правильно, не денемся. Про деньги всегда интересно. Но пока мы с тобой о детстве говорим. О маме с папой.
– А золотой прииск?
– Да ну, фигня, получится слишком уж красиво. Прямо как у Джека Лондона. И к изначальному капиталу ни малейшего отношения не имеет.
– Тогда тем более расскажи. Это мое дело, как получится. Ты расскажи.
Перед Никитой отчетливо встало напряженное, сосредоточенное лицо. Собеседник понял, что совершил большую ошибку, обмолвившись о прииске, он очень жалел, что сорвалось с языка нечто лишнее. Вероятно, имелись у него серьезные причины корить себя за болтливость.
Полтора месяца назад, когда велась запись, Никита еще не мог себе представить, насколько серьезны были причины.
Через час он поймал такси и отправился к Тане. У нее пробыл не больше получаса, выпил чашку крепкого кофе. В аэропорт Таня отвезла его на своем стареньком «Москвиче».
– Отель дрянной, внизу наверняка каждый вечер дискотека орет или вообще публичный дом, – сказала она, целуя его на прощание.
– Пляж далеко, море грязное, – добавил он.
– Но какая тебе разница? – Она улыбнулась и быстро перекрестила его.
Ему и правда не было никакой разницы, потому что летел он вовсе не в Турцию, а в Западную Сибирь. Он не знал, правильно ли поступает, сомневался, будет ли толк от этой хлопотной дорогой поездки. Одно он знал точно: если он прав и едет не напрасно, то вряд ли вернется живым.
Глава 2
Выстрелы прозвучали тихо. Казалось, они должны были разорваться громом в московской майской ночи. Но никакого грома, просто несколько сухих хлопков. А потом звон разбитого витринного стекла, визг магазинной сигнализации и вой милицейской сирены.
Качнувшись, рухнул манекен мужского пола, лысая задумчивая кукла в спортивном костюме фирмы «Адидас». Ему прострелили гуттаперчевые ноги.
Патрульный «Мерседес» сел на хвост черному джипу. Если бы не эта патрульная машина, джип непременно притормозил бы. Не хватало контрольного выстрела. Но милицейский «Мерседес» выскочил из- за поворота, тут же врубилась сирена, и тормозить уже не стоило.
Джип несся по пустому Ленинградскому проспекту со скоростью сто двадцать. Старший лейтенант вызвал по рации оперативников и «скорую» к магазину «Спорт».
– У нас там что? Труп? – поинтересовался младший лейтенант, сидевший за рулем.
– Не болтай. Уйдут, – рявкнул на него старший.
Джип действительно уходил. Красиво улетал, как тяжелая квадратная птица. Колеса едва касались мокрого асфальта трассы. У метро «Сокол» перед постом ГАИ он с визгом свернул в переулок. Там был сложный перекресток. Дорога расходилась сразу в три стороны. Когда через полминуты милицейский «Мерседес» свернул следом, переулок был пуст.
– Черный джип без номерных знаков, – сообщил в переговорное устройство старший лейтенант, – в салоне трое…
Через пять минут возле разбитой витрины спортивного магазина остановились две машины. Врач и фельдшер выскочили из микрика «скорой», оперативники из своего микрика. Все устремились к человеку, неподвижно лежащему на асфальте. Он был засыпан битым стеклом. Врач присел на корточки и тут же поднялся, оглядел присутствующих и с усмешкой спросил:
– А где труп-то, ребята? Трупа нет никакого.
На асфальте лежал манекен мужского пола в спортивном костюме, выпавший из разбитой витрины.
«Скорая» умчалась. Оперативники, осматривая место происшествия, обнаружили четыре стреляные гильзы от автомата импортного производства, свежий окурок сигареты «Честерфилд» и ничего больше, кроме обычного уличного сора под грудой битого стекла.
