– Зоя Анатольевна, вам нехорошо?
– Со мной все нормально, – произнесла она медленно, почти по слогам, – простите. Я просто волнуюсь за своего племянника. Он очень больной человек. Психически больной. Вам, разумеется, уже известно, что он отсидел десять лет за убийство. Но это было несправедливо. Зона его окончательно сломала.
– А чем он занимался потом?
– Работал.
– Где?
– Дома. У себя дома. Я купила ему однокомнатную квартиру. – Голос ее звучал глухо и монотонно. Казалось, внутри у нее прокручивалась магнитофонная пленка на неправильной скорости. Зоя Анатольевна произносила слова страшно медленно, почти по слогам. – Антон занимался вязанием.
– Чем, простите?
– Вязанием. Сначала ручным, потом машинным. Я купила ему японскую вязальную машину. Он вязал очень красивые свитера, кофточки, платья.
– Это замечательно, – кивнул капитан. – И что, у него были заказчики?
– Были.
– А кто именно? Можете назвать хотя бы нескольких?
– Я. Вот этот пуловер связал Антон.
– А кроме вас?
– Разве это так важно? Антон сидел тихо и занимался спокойным безобидным делом.
– Он употреблял наркотики?
– Иногда баловался.
– Что значит – баловался? Вы же врач, Зоя Анатольевна. Ваш племянник наркоман или нет?
– Я отошла от медицины.
– Ну, не настолько далеко, чтобы не разбираться в таких элементарных вещах. Да, в общем, медицина здесь ни при чем. Я повторю вопрос. Ваш племянник наркоман или нет?
– Нет.
– Ну ладно. Допустим. Когда вы видели его в последний раз?
– Две недели назад.
– Где? При каких обстоятельствах? Пожалуйста, расскажите как можно подробней.
– Я привезла ему пряжу. Итальянскую, тонкую, темно-синего цвета. Я хотела, чтобы он связал для меня костюм. Главное, чтобы он был постоянно занят. Я платила ему деньги. Он чувствовал себя нужным. Это ведь настоящее творчество, вы не думайте. Он действительно очень увлекся, я приносила ему модные журналы, он сам придумывал новые фасоны. Он работал как настоящий художник-модельер. Послушайте, как вас там?
– Андрей Михайлович.
– Так вот, уважаемый Андрей Михайлович, мой племянник Антон никакого отношения к смерти Ракитина не имеет. Ни малейшего. Так совпало.
– Что именно, по-вашему, совпало?
– Вы прекрасно понимаете что. У него было болезненное влечение к пожилым женщинам. Геронтофилия – это болезнь, понимаете вы или нет? Он ничего не мог с собой поделать. Его влекло к старухам, и ладно бы к приличным… Нет, ему нравились грязные бабки, бомжихи. Можете представить, насколько это опасно? Чесотка, вши, сифилис… – Она вдруг замолчала, словно опомнившись, и опять уставилась на капитана невидящими, пустыми глазами.
– Подождите, Зоя Анатольевна, не надо так нервничать, – произнес капитан как можно мягче. – О том, что Сливко страдал геронтофилией, мне известно…
– Ничего вам не известно, ничего вы не понимаете! – крикнула она, перебив капитана на полуслове. – Оставьте мальчика в покое!
Леонтьев давно заметил, что люди, проявляющие твердокаменную выдержку, когда речь идет о чужой беде, как правило, начинают дико, непристойно истерить, как только беда коснется их самих. От их хладнокровия не остается следа. С ними невозможно разговаривать, они орут, теряют лицо моментально, даже не оценив толком ситуацию. Им отказывает сразу все – логика, здравый смысл, обыкновенный человеческий стыд.
– Вы часто бывали у него? – спросил капитан, дождавшись, пока Астахова немного успокоится.
– Раз в неделю обязательно. Я никогда не оставляла его без присмотра.
– С кем, кроме вас, он общался? Были у него друзья, знакомые?
– Нет.
– Что, совсем никого?
– Я никогда не видела гостей в его доме. Он боялся людей. После того что он пережил, у него возникли серьезные проблемы с общением.
– Ну а как же влечение к пожилым женщинам? Вы же сами только что сказали…
– Ничего я не говорила! Антон сидел дома и вязал. Я очень строго за ним следила, несколько раз в день контролировала по телефону.
– Значит, получается, что молодой мужчина сидел целыми днями в полном одиночестве и вязал вам кофточки?
– Я вам объясняю, Антон больной человек. Вязание – это лечение, трудотерапия. А что касается одиночества – у меня просто не было другого выхода. Он очень внушаем, у него слабый характер. Я опасалась дурного влияния.
– Где он брал наркотики?
– Какие наркотики?
– Ну, чтобы, как вы выразились, «побаловаться».
– Как я выразилась?
Лицо ее было землисто-серым, глаза застыли. Он даже испугался, что сейчас, чего доброго, редакторша хлопнется в обморок.
– Зоя Анатольевна, я вижу, вы действительно плохо себя чувствуете. Давайте отложим разговор.
– Отложим, – эхом отозвалась она.
Выйдя из издательства, Леонтьев отправился к метро проходными дворами и тихими переулками. По дороге попалось маленькое открытое кафе, всего четыре столика. Он взял себе бутерброд с колбасой, чашку кофе.
«Бомжевский дом… болезненная страсть к старухам, да не простым, а обязательно грязным… – думал капитан, наблюдая за ярко разукрашенной бабулькой, которая стояла у соседнего стола и быстро поедала остатки бутербродов с бумажной тарелочки, – все это можно было бы счесть простым совпадением. Сливко, половой психопат, наркоман, вполне мог оказаться именно в том бомжевском доме в Выхине. Это случайность, но объяснимая. Однако Сливко оказался еще и родным племянником Астаховой. Очень уж много случайностей…»
Любопытно, что во время первого разговора Астахова вела себя так, словно смерть Виктора Годунова для нее вообще ничего не значит. Она не сочла нужным хотя бы для приличия выразить некоторое… ну, огорчение, что ли. Разумеется, это ее личное дело. Она могла как угодно относиться к Ракитину или вообще никак не относиться. Но книги Годунова приносили огромный доход издательству, в котором она работает. И это ей тоже все равно?
Ладно, Астахова – кремень, грубая, бесчувственная баба. Таких много. Правда, чтобы человек совсем уж не стеснялся своего скотского безразличия к ближнему, а, наоборот, гордился им, как медалью «За Отвагу», такое, признаться, встречается не часто. Большинство людей все-таки пытается изобразить хотя бы печальное почтение по отношению к чужой смерти. Все-таки неприлично вести себя так, словно вообще ничего не произошло. «Умри ты сегодня, я завтра» – закон уголовной зоны, а не цивилизованного общества.
Итак, кремень-баба при первом разговоре вела себя неадекватно. Настолько неадекватно ситуации, что это грубо бросалось в глаза. Всем своим поведением она как бы подчеркивала: «Мне безразлично… меня это не касается…»
А если не касается, зачем в таком случае было звонить с жалобами в министерство? Так уж сильно
