будущее.
– Да-а, дела. А я вот фильм смотрел, там она так классно киллера сыграла и, говорят, все трюки сама работала. Правда, что ли?
– Правда.
– И этого, как его, Калашникова сына тоже она кончила?
– Она.
– Ну, ваще! – Лейтенант присвистнул и покачал головой. – А сколько ей лет, не знаете?
– Ровесница твоя. Двадцать три года.
– А этот, на «жигуленке», он так и будет с нами всю дорогу пилить?
– Нет. Сейчас развернется и назад в Москву поедет.
– А откуда вы знаете, что она именно там собирается мочить? А вдруг все-таки в машине пальнет?
– Слушай, отстань, а? – попросил Кузьменко.
Кладбище было почти заброшенным. Только с краю, у самого леса, несколько ухоженных могил с узорчатыми железными крестами, выкрашенными свежей масляной краской, с проволочными веночками и яркими, еще не увядшими маргаритками. Здесь же, неподалеку, Катя заметила аккуратную четырехугольную яму. Рядом высился холм. Маргоша остановила машину в двух шагах от ямы.
«А если упереться, не вылезать из машины? – с тоской подумала Катя. – Или просто броситься бежать? Тогда она пальнет сразу, не будет больше никаких разговоров и никаких шансов. Однако их и так нет. Только одно остается: „Отче наш…“
Мотор заглох. Стало слышно, как каркают вороны и где-то совсем близко гудит большое шоссе. «Мы ехали в объезд, – догадалась Катя, – она, конечно, бывала здесь раньше, знает местность и решила подстраховаться, не сворачивать с шоссе у самого кладбища. Какой теплый, мягкий день, солнечные пятна на траве, на сером суглинке… И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим…»
Маргоша выскочила из машины и распахнула заднюю дверцу. Дуло смотрело Кате в лицо.
– Ну что, может, скажешь, где кассета?
– А если нет?
– Тогда выстрелю в живот и так засыплю. Это дико больно, Катька. Лучше скажи.
«Это шанс… жуткий, чудовищный, но шанс…» – подумала Катя.
– Ну, ты же не маньячка, – сказала она вслух, чувствуя, как садится до хрипоты голос.
– Не маньячка, – кивнула Маргоша, – потом я тебя, может, и пожалею. Добью, чтоб не мучилась. Но только ты скажи, где кассета. Слушай, а ты вообще вылезать из машины собираешься или как?
Все плыло перед глазами. Катя отчетливо видела желтовато-серый, ровный бок ямы. Тонкие, срезанные лопатой клочья корней торчали из комкастой сухой глины.
«Яко Твоя есть сила и слава во веки веков. Аминь». Когда руки в наручниках, перекреститься невозможно.
– Ты обещала дать мне покурить, – хрипло сказала Катя.
– Я раздумала. Где кассета? – щелкнул предохранитель. – Вылезай.
Катя медленно спустила ноги на землю. Медленно распрямилась. Голова кружилась, ей показалось, она упадет сейчас, прямо в эту яму, еще до выстрела.
– От машины отойди, вот так, левее.
Катя сделала шаг. Ноги скользили по осыпающемуся суглинку.
– Ну, в последний раз спрашиваю, где кассета? – Дуло смотрело в живот.
И вдруг совсем рядом послышался громкий голос:
– Стоять! Брось оружие!
Маргоша сильно вздрогнула, резко, всем корпусом развернулась на звук голоса, и в ту же секунду раздались два выстрела одновременно. Оглушительно взметнулась в небо черная туча ворон. Маргоша покачнулась и стала медленно падать в яму. Быстрый солнечный луч вспыхнул и погас в застывших зеленых глазах.
Молоденький лейтенант тяжело дышал и испуганно озирался. На его бронежилете, с левой стороны, был отчетливо виден след пули.
Черный «жигуленок» ехал к Москве по Дмитровскому шоссе. Плечи все еще ныли, руки не слушались. На запястьях остались глубокие багровые полосы, и Катя массировала их слабыми распухшими пальцами.
– Пару недель назад я полез на антресоли. У меня много старых пластинок, я хотел достать наконец проигрыватель «Эстония», который валялся там лет двадцать, попытаться что-нибудь с ним сделать. И обнаружил в самой глубине мешок с вещами моей бывшей жены. Я долго думал, выкинуть или все-таки позвонить, отдать. Потом вообще забыл. Так этот мешок и валялся в комнате.
– Твоя бывшая жена носила парик? – удивилась Катя.
– Она остригла волосы очень коротко, почти налысо, по какой-то своей сложной дурости. Потом купила этот парик, но так и не надела ни разу. А духи я купил для тебя. В октябре год, как мы познакомились. Продавщица сказала, это модная волна и фирма ужасно известная. Для молодой красивой женщины – в самый раз. Я в этом ничего не понимаю, ну и решил, раз дорогие, значит, наверное, хорошие. Ты не заметила сгоряча, что парик совсем старый, пыльный, свалявшийся. А коробка с духами запечатана.
Катя уткнулась лбом в Пашино плечо и заплакала.
В салоне тихо играла музыка. Сладкий тенор знаменитого черного джазового певца начала пятидесятых Джо Уильямса пел о чистой высокой любви, которой нет на свете.
Одни говорят – есть, другие – нет. Если вдруг отыщется умник, который сумеет точно ответить, ему все равно никто не поверит.
Эпилог
– Больная Гуськова, просыпайтесь, за вами приехали!
– Кто? – Иветта Тихоновна открыла глаза.
– Ну кто? Внучка ваша.
Оля вошла в палату, присела на край койки, погладила бабушку по голове, провела легкой ладонью по всклокоченным седым волосам.
– Бабушка, поехали домой.
– Явилась наконец, – проворчала Иветта Тихоновна и проворно вскочила с койки. – Ну в каком ты виде? Как я с тобой по улице пойду? Мне стыдно за тебя, Ольга! Ты – дочь офицера. Двух офицеров, и всегда должна быть аккуратной, подтянутой.
Оля была в домашней фланелевой ковбойке и ветхих, вытертых до белизны джинсах.
– А бледная-то, худющая. Господи, смотреть страшно. Пойдемте, товарищ, – строго обратилась она к медсестре, – где мои вещи? Мне надо переодеться. Ольга, тебе тот высокий милиционер передал мою просьбу? Он-то передал, не сомневаюсь. А ты, разумеется, ничего не принесла, ни вафелек с розовой начинкой, ни даже шоколадки. Ну, конечно, я так и думала! Хоть бы причесалась, ходишь растрепой.
Они вышли на улицу. Было теплое, яркое утро. Позднее бабье лето.
– Ну куда ты несешься? Я не могу быстро… Подожди, еще красный. Я тебя учила с детства, дорогу нужно переходить только на зеленый свет. Вот, теперь пошли.
Ветер трепал длинные светло-русые волосы. Огромные сине-лиловые глаза мягко мерцали на бледном, почти прозрачном лице. Лицо светилось изнутри, особенно когда падал на него яркий солнечный свет. Прохожие невольно оборачивались, вглядывались удивленно, замирали на миг и тут же спешили дальше, вдогонку за утренними важными делами.
– Какой странный запах, – поморщилась Иветта Тихоновна. – Чем от тебя так пахнет?
– Тюрьмой, бабушка.
