– Нельзя, и все, – громко сказал папа. – Сядь, пожалуйста, на место и успокойся.
– А Валерке? Честное пионерское, Валерка будет молчать, как могила…
– Нельзя!
Вася спрятал руки в карманы, расхлябанно волоча ноги, стал расхаживать вдоль стола. Маша поймала его на ходу, обняла, поцеловала в макушку, прошептала:
– Не обижайся, у Ильи сверхсекретная должность. Расскажешь Валерке, он кому-нибудь еще…
– Я понял, понял, – Вася вырвался, схватил с этажерки первый попавшийся журнал, залез в кресло в углу и принялся нервно листать страницы.
Телефон зазвонил, как только сели пить чай. Илья взял трубку.
– Здравствуйте, товарищ Сталин. Огромное спасибо. Розы великолепные. Да, лимонное деревце живо- здорово, как раз зацвело недавно. Обязательно, товарищ Сталин… Ее зовут Маша… совершенно верно, будет танцевать «Аистенка»… Конечно… одну минуту, – он передал трубку Маше.
– Добрый вечер, товарищ Аистенок-Маша.
Баритон в трубке звучал мягко, ласково, грузинский акцент придавал ему какое-то особенное, уютное, шутливо-домашнее очарование.
– Здравствуйте, товарищ Сталин, спасибо вам, розы очень красивые, – Маша говорила и смотрела на Илью.
Лицо его застыло, губы сжались. Она не понимала, что происходит, почему вместо улыбки и благодарности такое жуткое напряжение, от него прямо током било.
– Поздравляю вас, товарищ Аистенок-Маша, живите дружно с товарищем Крыловым, не обижайте ценного работника.
– Хорошо, товарищ Сталин, не буду.
– Ма-ла-дэц! Мужа надо любить и уважать. А если он обидит, обращайтесь к нам, мы разберемся. Товарищ Аистенок-Маша, говорят, вы хорошо танцуете.
– Стараюсь, товарищ Сталин.
– Ма-ла-дэц! Так держать! Нашему советскому балету нужна молодая талантливая смена. На премьеру пригласите? Найдется для меня лишний билетик? – он мягко, тихо засмеялся.
– Конечно, товарищ Сталин, приходите обязательно.
– Раз вы приглашаете, приду. До свидания, товарищ Аистенок-Маша.
– Всего доброго, товарищ Сталин, спасибо вам.
В трубке раздался легкий треск, потом частые гудки. Маша не решалась положить ее на рычаг. Разговор, длившийся пару минут, ошеломил ее. Такой ласковый голос не мог принадлежать злому человеку.
Вася подбежал, схватил ее за руку.
– Маня, что он сказал?
– Поздравил. Велел не обижать товарища Крылова, ценного работника. Обещал прийти на нашу премьеру. Назвал меня Аистенок-Маша.
– Ну что ж, трогательно, – чуть слышно прошептала Пасизо.
Маша поймала себя на том, что ждет, когда кто-нибудь предложит выпить за товарища Сталина. Прислал букет, лично поздравил по телефону… Прямо сцена из кинофильма.
«Если бы это было кино, – думала Маша, – все бы сейчас плакали и смеялись от счастья, произносили восторженные благодарные речи, а потом хором исполнили бы песню „О великом друге и вожде“. Когда я говорила с ним, чувствовала себя как будто не собой, кем-то другим. Героиней фильма… Интересное чувство, только прошло очень быстро. Голос у него, конечно, приятный, но шутки какие-то несмешные».
Вася вернулся в кресло, продолжил листать журнал. Илья, Карл Рихардович, папа и мама ушли курить на кухню. Евгений Арсентьевич задремал на кушетке в углу. Пасизо рассматривала пластинки. Настасья собирала со стола посуду. Катя подсела к Маше и шепотом спросила:
– Какой у него голос?
– Спокойный, ласковый.
– А вдруг он правда не знает? – шептала Катя. – Ему врут, от него скрывают все эти ужасы, ну не может злой человек выращивать розы. Я, когда была маленькая, мы дачу снимали, там хозяйка цветовод, она говорила, цветы чувствуют людей, у злых вянут, особенно розы… Вот смотри, столько врагов осудили. Это же не просто так. Это он пытается защитить нас от них.
– От кого?
– От врагов, конечно! Эх, дура я трусливая! Вот все молчат, и он ничего не знает. В милицию бесполезно, там тоже могут быть враги. Слушай, а что если я напишу прямо ему, а? Они творят ужасы у него спиной, прикрываются его именем.
– Нет!
– Почему?
– Ему не передадут.
– Как? А твой Илья? Он ведь может лично ему в руки?
– Нет.
– Ты же сама сказала, хороший голос, ласковый… Ну подумай, зачем ему притворяться добрым?
– Не знаю.
Сзади подошла Пасизо, положила им руки на плечи.
– Девочки, давайте займемся посудой, поможем Настасье Федоровне. Домработница ушла, а тут целая гора.
Обернувшись, Маша поймала взгляд Пасизо и поняла, что она слышала весь их разговор.
Катя молча терла стаканы. Когда они остались с Машей вдвоем на кухне, сказала:
– Не понимаю, что на меня нашло? Так вдруг захотелось пожаловаться доброму-ласковому. А жаловаться нечего. Сама виновата, влюбилась в грязную скотину, сочинила себе прекрасного принца. Никто меня на эту дачу насильно не волок, наоборот, ждала, готовилась, как Наташа Ростова к первому балу, нарядилась, надушилась, дура…
– Ни в чем ты не виновата, но писать не нужно.
– Все-таки, думаешь, он знает?
– Кто я такая, чтоб судить? Судить, рядить и огороды городить… – пробормотала Маша, раскладывая в ящике вилки.
Катя вытерла руки, закурила.
– Ладно, все хорошо. Я не залетела, никакой дряни от них не подцепила. Жива, здорова, танцую пионерку Олю во втором составе…
– В первом.
Вошла Пасизо, села на табуретку, взяла папиросу.
– Ада Павловна, как в первом? Не может быть! Я сегодня утром списки видела, – всполошилась Катя.
– Завтра новые вывесят. Света Борисова в больнице. Аборт легальный, по медицинским показаниям, но сделали неудачно. Осложнения серьезные. Вы бы поменьше болтали, обе. Ваше дело танцевать, а не языками трепать.
Посуду помыли, стол накрыли чистой скатертью, посередине поставили вазу с цветами. Евгений Арсентьевич проснулся, зевнул и громко сказал:
– Шикарные розы, давно ни видел таких огромных букетов, двадцать штук.
– Сколько? – тревожно переспросила Настасья.
– Ровно двадцать, – подтвердил Вася.
– Да быть не может! Нельзя на свадьбу четное число, примета скверная, только на похороны четное приносят… – Настасья, шевеля губами, принялась тыкать пальцем в каждый цветок. – Верно, двадцать. Чего же он, считать, что ли, не умеет?
– Мамаша, перестань, все в порядке, – одернул ее Илья.
– Глупости, пустое суеверие, – сказала Пасизо.
– Конечно, глупости! Товарищ Сталин материалист, в приметы не верит! – бодро подхватил папа.
