окна в ресторане на острове Музеев. – Я могу кататься в Швейцарию, не отчитываясь перед Франсом и перед песиками Геббельса из Имперской палаты прессы, и хочу встречаться там только с Осей, больше ни с кем. Я хочу, наконец, просто жить, дышать свободно, мне скоро тридцать, я устала, я не понимаю, ради чего суечусь и рискую жизнью».
Чем больше она размышляла о встрече с лопоухим юношей, тем гаже себя чувствовала. Зачем передавать информацию людям, которые тебя не слышат? Чем они отличаются от нацистов? Такие же тупые, слепоглухонемые фанатики, трусы, первобытные дикари, бормочут магические заклинания, поклоняются кровавому идолу.
Работая на советскую разведку почти три года, Габи мало задумывалась, что такое СССР, хорош или плох Сталин. Выбора все равно не было. Английские лорды дружили с Герингом, с удовольствием гостили у него в Каринхалле. Французы, как загипнотизированные кролики, отдали Гитлеру Рейнскую зону. Конечно, эти земли до Первой мировой войны принадлежали Германии, но одно дело Германия, и совсем другое – нацистский рейх.
Габи доводилось слышать разговоры немецких дипломатов и военных о том, что Гитлер приказал отступать при малейшем сопротивлении. У французов имелась вполне дееспособная армия, но не прозвучало ни единого выстрела. Из уст в уста передавались слова Гитлера, что сорок восемь часов после ввода войск в Рейнскую зону были самыми тревожными в его жизни.
Легкая бескровная победа укрепила авторитет Гитлера. Позорное поражение стало бы роковым для него. Не окажись французы такими трусливыми баранами, нацистский режим мог бы рухнуть в марте 1936- го. Летом, на торжественном открытии Олимпиады в Берлине, французские спортсмены, маршируя мимо трибуны Гитлера, дружно повернули головы в его сторону и подняли руки в нацистском приветствии.
О русских Габи практически ничего не знала, никогда не бывала в СССР. Понимала, что Сталин – жестокий диктатор, но именно в этом находила надежду, что он победит Гитлера. Бруно ускользал от неприятных вопросов, отделывался общими словами: временные трудности, цифры преувеличены, на самом деле все не так страшно, как пишут немецкие газеты.
Немецким газетам она, конечно, не верила. Информация об СССР из французской и английской прессы казалась ей необъективной, так же как рассказы русских эмигрантов, с которыми удавалось познакомиться в Берлине, в Париже, в Ницце. Как могут относиться к режиму люди, сбежавшие от него за границу? Что они знают о стране, в которой не живут почти двадцать лет? Только прошлое. К тому же все русские эмигранты, с которыми она знакомилась, представлялись князьями и графами. Титульного чванства Габи не терпела, графами и баронами была сыта по горло в Великом рейхе.
Она знала, что СССР поставляет Германии стратегическое сырье, получает взамен технику, оборудование. До нее доходили слухи о тайных переговорах. На дипломатической вечеринке молодой хлыщ, экономический советник МИД Карл Шнурре, слегка подвыпив, пытался выговорить смешную фамилию сталинского эмиссара, который
Советник несколько раз повторил фамилию эмиссара: Канделаки. Непривычное для немецкого уха сочетание звуков запомнилось Габи, а брошенная кем-то фраза «Красные нас боятся, поэтому так заискивают» застряла занозой в мозгу.
Во время последней встречи с Бруно Габи передала ему эту информацию. Он чересчур бодро принялся уверять, будто о тайных политических переговорах ему известно, ничего страшного, тонкий дипломатический маневр. «Не волнуйся, Сталин знает, что делает, он не дурак».
«А вдруг дурак? – прошептала маленькая Габи. – Хитрый и жестокий – это не значит умный и смелый. Совсем наоборот, это значит глупый и трусливый».
Бруно умел врать. Но и Габи умела, ничуть не хуже. Когда Бруно врал, он прикрывал глаза и трогал кончик носа. У Габи такой дурной привычки не было.
«Я не желаю избавляться от иллюзий, – думала Габи, ковыряя вилкой кусок лососины со шпинатом. – Я отлично знаю, что в СССР кровавая диктатура и Сталин такое же чудовище, как Гитлер. Все это я сказала лопоухому юноше, между прочим, впервые произнесла вслух, раньше даже думать об этом не желала. Меня взбесила его тупость, вот я и сорвалась».
Она отодвинула тарелку, почти не притронувшись к еде, расплатилась, вышла на улицу. В лицо ударил колючий мокрый снег. Она оставила машину далеко, на другом берегу Шпрее, пришлось бежать через мост. Ветер сбивал с ног, срывал шляпку, пытался вырвать сумочку. Вода в Шпрее свинцово лоснилась и дыбилась, как шерсть гигантского мокрого животного.
Немного согревшись в салоне, она вдруг поняла, что впервые нарушила одну из заповедей Бруно – приехала на встречу с агентом на своей машине. Новенький сине-голубой «порш», подарок милого Франса, бросался в глаза на серых берлинских улицах.
«Может, поэтому никто не пришел?» – спросила маленькая Габи тревожно и виновато.
«Ерунда! Я оставила машину достаточно далеко. Никто не пришел потому, что вся необходимая информация печатается в газете „Правда“,» – ответила взрослая Габриэль и завела мотор.
В пустой квартире заливался телефон.
– Добрый день, можно отправлять к вам рассыльного? – произнес незнакомый женский голос, писклявый и сердитый.
– Какого рассыльного? Кто говорит?
– Я звоню вам три часа подряд, никто не отвечает. Вы, наконец, готовы получить заказ? – пищала трубка.
– Какой заказ? Я не понимаю…
– Фрейлейн Габриэль Дильс, Кроненштрассе, дом четырнадцать, квартира… – не унимался противный телефонный голос.
– Да, это я. Но я ничего…
– Вы заказали пирожные в кондитерской «Жозефина».
– Жозефина, – эхом отозвалась Габи.
– Пирожные будут вам доставлены в ближайшие полчаса, извольте предупредить консьержа.
На том конце положили трубку. Габи медленно опустилась на коврик в прихожей, просидела так несколько минут, пытаясь унять слезы и смех, успокоить разбушевавшееся сердце.
«Жозефина… твоя Жозефина… нежно любящая тебя…»
«Между прочим, он забыл добавить „Гензи“, это может оказаться случайным совпадением», – заявила маленькая Габи.
«Совпадение? Нет! Я не заказывала никаких пирожных, и он вовсе не должен ничего добавлять. Жозефина – Жозеф – Джо – Ося… А что такое Гензи?»
«Кажется, так звали хозяина пансиона в Копенгагене».
«Ну да, конечно. Чудесный пансион, добрейший господин Гензи. Мы с Осей в первый раз решились остаться вместе на всю ночь, и потом, через месяц, в Зальцбурге, когда гостиничный портье передал мне записку от некой Жозефины Гензи, я сразу поняла…»
«И полетела в кондитерскую у ратуши, не заметив, что следом полетел фотограф из газеты „Ангриф“. Куда вы бежите, фрейлейн Дильс? Позвольте вас проводить… Благодарю вас, это ни к чему, у меня важная деловая встреча…»
Габи тогда здорово перенервничала. Болван фотограф никак не отставал, вошел вместе с ней в кондитерскую, заявил, что мечтает о чашке кофе и пирожном. Был ли он осведомителем гестапо или пытался ухаживать, не имело значения. Он ни за что не должен был увидеть, с кем встречается фрейлейн Дильс.
Оглядев зал, Габи с облегчением обнаружила, что Оси еще нет, и хотела поскорее уйти. Пока она сочиняла более или менее достоверную легенду для фотографа, как-то объясняющую ее странное поведение, ее окликнул по имени хрипловатый женский голос. В дальнем углу, за столиком, сидела незнакомая пожилая дама, смотрела на Габи поверх массивных очков в толстой роговой оправе и приветливо махала рукой. Фотограф, ничуть не смущаясь, сел к ним за столик.
