Кровавые пятна терялись в шелковых бликах темно-синего белья. Терялись и пулевые отверстия. Хозяйке стреляли в каштановый затылок, гостю в грудь, поросшую густыми черными волосами. Вообще, в спальне царил порядок, и можно было подумать, что эти двое просто спят, спокойно и крепко. Легкое одеяло соскользнуло на пол, а они не заметили.
Светлана Анатольевна тихо охнула, зажала ладонью рот, метнулась к кровати, но тут же отпрыгнула от нее и, теряя по дороге шлепанцы, тяжело топая, помчалась назад, в прихожую, чтобы оттуда позвонить, куда следует.
Над Нью-Йорком с утра висел плотный теплый туман, моросил мелкий дождь. Небоскребы почти исчезли, как бутафорская мебель за сценой, прикрытая серой марлей. На смотровой площадке, на набережной у Бруклинского моста, торговали самодельными сувенирами. Изредка проплывали сквозь туман одинокие отрешенные бегуны в наушниках. Из-за сырости никто не гулял по набережной, не интересовался сувенирами. Торговцы, пожилые хиппи, ряженые индейцы, богемные дамочки в облезлых горжетках, оставив свои лотки, сиротливо сбились в стайку, пили кофе из пластиковых стаканчиков и без всякой надежды косились на двух стариков, которые прохаживались по площадке туда-сюда почти час.
Один, невысокий, плотный, в истертых джинсах и рыхлом грязно-белом свитере, постоянно курил и покашливал. Второй, подтянутый, моложавый, отворачивался от дыма, и голос его звучал довольно громко. Ему было важно, чтобы собеседник не пропустил ни слова и правильно его понял.
— Я хочу, чтобы ты меня правильно понял, Эндрю, — повторял он через каждые несколько фраз, — мной движет не только профессиональный интерес, но и простая человеческая симпатия.
Старик, которого звали вовсе не Эндрю, а Андрей Евгеньевич Григорьев, молча кивнул и проводил взглядом гигантский воздушный шар с рекламой пепси-колы.
— Мы с тобой знакомы двадцать лет. — Американец широко улыбнулся и помахал рукой, разгоняя вредный дым. — Как говорят у вас в России, мы с тобой пуд соли съели, пуд — это около тридцати фунтов. Верно?
— Нет, Билли, — покачал головой Григорьев, — мы с тобой съели соли грамм четыреста, то есть не более фунта, за все двадцать лет. Мы почти не обедали и не ужинали вместе. Вот кофе выпили много, литров сто. Правда, это был довольно паршивый кофе, без кофеина и с ксилитом вместо сахара.
— Ты намекаешь, что я мог бы пригласить тебя в ресторан? — Билл Макмерфи расхохотался и похлопал Григорьева по плечу. — В следующий раз я учту твои пожелания, Эндрю.
— Ни на что я не намекаю, — поморщился Григорьев, — я вот уже второй час мокну здесь с тобой и жду, когда ты, наконец, объяснишь, что конкретно тебе от меня нужно. Такая сырость, что мы оба скоро покроемся плесенью.
В ответ прозвучал всплеск бодрого хохота, похожий на закадровый фон комедийного телесериала. На этот раз смеялся не Макмерфи, а компания торговцев. Один из них, упитанный мужчина с длинными волосами, стянутыми в крысиный хвост на затылке, изображал кокетливое существо противоположного пола, то ли женщину, то ли гомосексуалиста, жеманно поводил плечами, вертел жирным туловищем, вытягивал губы, взбивал двумя пальцами прядь на виске, ворковал что-то по-испански, фальшиво-высоким голосом. Остальные покатывались со смеху.
Григорьев и Макмерфи несколько секунд молча наблюдали представление.
— Слушай, Эндрю, ты ведь давно меня понял, — произнес американец, и лицо его стало серьезным, — просто ты пока не готов ответить. Но я не тороплю. Тебе, конечно, надо подумать. Ты хорошо подумай, Эндрю, причем на этот раз не о своей старой глупой заднице, а о своей дочери Маше. Пойми, наконец, речь вообще не о тебе, а о ней, о ее карьере, о ее будущем. Ей двадцать восемь лет, она взрослый самостоятельный человек, доктор психологии, офицер ЦРУ, ей надо расти и совершенствоваться, она должна реализовать в полной мере свой интеллектуальный и профессиональный потенциал.
Воздушный шар лениво подплыл к Бруклинскому мосту и остановился.
— Угодил в железную паутину, как муха, — проворчал Григорьев, кивнув в сторону шара, и затоптал очередной окурок.
— Прости? — Макмерфи, наконец, повернулся к нему лицом, не опасаясь вдохнуть смертоносного табачного дыма.
Макмерфи был фанатиком свежего воздуха. Ему не следовало жить в Нью-Йорке и работать в русском секторе ЦРУ. Лучше бы он разводил породистых скакунов на каком-нибудь тихом ранчо в штате Техас.
— Да, я, разумеется, понял тебя. Билли, — кивнул Григорьев, — мне не надо двадцати минут на размышление. Я отвечаю сразу: нет.
— И ничего не хочешь добавить к этому? — уточнил Макмерфи.
Григорьев молча помотал головой, достал очередную сигарету и принялся разминать ее. Эта привычка осталась у него с юности, когда он курил «Яву», сушенную на батарее.
— Ну, в таком случае нам придется обойтись без твоего согласия, — грустно улыбнулся американец.
Андрей Евгеньевич вытряхнул почти весь табак, бросил сигарету под ноги, достал другую.
— Не обойдетесь, — произнес он, прикуривая.
— Да, конечно, твоя поддержка очень важна для нас, — Макмерфи заговорил быстро, нервно, — но независимо от результата нашего разговора операция состоится. Мы оба это отлично понимаем. Хотя бы объясни мне, почему ты против? Чего ты боишься? Это ведь не просто тупое упрямство, верно?
— Я не хочу, чтобы моя Машка, — старик тяжело, хрипло закашлялся, покраснел, на лбу вздулись лиловые толстые жилы, — я не хочу, чтобы мисс Григ летела в Россию и занималась там черт знает чем. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы она осталась здесь. Заставить ее вы не можете. У меня случится очередной инфаркт, и она никуда не полетит. Вам придется послать кого-то другого. Кстати, ты так и не ответил, почему вам нужна именно моя дочь?
— А почему у тебя должен случится очередной инфаркт? — весело поинтересовался Макмерфи и тут же добавил с серьезной миной:
— Впрочем, с человеком, который так много курит, может случиться что угодно.
Григорьев засмеялся. Смех у него был мягкий, приятный.
— Билли, если ты меня убьешь, тебя потом замучит совесть.
— А? Это ничего. Главное, чтобы не подагра. — Макмерфи сдержанно улыбнулся. — Эндрю, я тебя прошу, перестань, у нас серьезный разговор.
— Конечно, серьезней некуда. Если ты меня все-таки уберешь, несмотря на совесть и подагру, Машка тем более никуда не уедет, ты же ее знаешь, — он похлопал американца по плечу, — смотри, пепси исчезла, улетела. Или лопнула. Жаль, я не успел заметить, что случилось с воздушным шаром. Кстати, все эти растворители кишок, которые вы потребляете тоннами, все эти ваши пепси и коки не менее вредны, чем мои сигареты.
— Ладно, Эндрю, кончай валять дурака. Ты врешь не только мне, но и себе самому. Тобой движет не забота о дочери, а обыкновенный старческий эгоизм. Ты хочешь, чтобы она всегда была при тебе. На одной чаше весов ее карьерный рост, ее деньги, ее профессиональная состоятельность, а что на другой? Твоя блажь? Беспредметные страхи?
— А при чем здесь карьерный рост и профессиональная состоятельность? Мисс Григ сотрудница Медиа-концерна «Парадиз», доктор психологии, специалист по связям с общественностью. С какой стати она должна лететь в Москву? У нее и здесь все отлично.
— Нет ничего постоянного, Эндрю, — вздохнул Макмерфи, — сегодня отлично, а завтра? Ты ведь понимаешь, насколько руководство концерна заинтересовано в ее командировке. Если она откажется, ее могут уволить. А виноват будешь ты, Эндрю. Впрочем, она не откажется. И инфаркта у тебя не будет. Я хотел как лучше. Мне казалось, ты мог бы помочь ей, нам, концерну. Твой опыт, твое чутье и знание российского криминалитета…
— Билл, почему именно Машка? У вас же полно людей, почему она? — пробормотал Григорьев по- русски.
— Все, Эндрю, ты достал меня, мать твою! — рявкнул Макмерфи, тоже по-русски, и почти без акцента. — Потому что Машка умница, классный специалист, ее оценкам можно доверять, ее реакции адекватны, и никого лучше мы не нашли!
