— Да, — он неприятно, жестко засмеялся, — я смотрел очень внимательно. Надо сказать, ты занималась этим с огромным удовольствием. Еще бы, такой умелый, такой сильный партнер, настоящий супермен.
— Юра, послушай меня, но только спокойно, без эмоций. Дело в том, что я совершенно ничего не помню.
— Такое не забывается, Лиза. Я только хочу понять, что ты при этом чувствовала? Просто животная страсть? Или были какие-то еще эмоции?
В дверь постучали.
— Мам, ты скоро? — спросила Надюша. — Папа и Витя не могут поделить свитера, обоим нравится с темным узором, а размеры одинаковые. И пицца стынет. Выходи, пожалуйста.
— Да, малыш, я сейчас, — откликнулась Лиза, прикрыв трубку ладонью.
— Я понимаю, что никаких прав на тебя у меня нет, — тяжело дышала ей в ухо трубка, — но и ты пойми, как мне больно. По телефону ты сказала, что тебя шантажируют. Но прости, при таком образе жизни совсем не сложно нарваться на шантаж. Ты сама подставилась. Советую впредь быть осторожней.
— Юра, что ты говоришь? Какой образ жизни? Какая осторожность?
— Лиза, не надо врать хотя бы себе самой. Ну да, случилось. С кем не бывает? Он усмехнулся. — Я, старый идиот, на что-то надеюсь. Строю всякие лирические иллюзии, а оказывается, все так просто…
— Юра, перестань. Я приеду, мы поговорим. Прошу тебя, не относись к этому так серьезно.
— Прости, я человек старомодный, но ломать себя, подстраиваться под нынешние небанальные представления о любви и дружбе мне сложно. Возраст не тот. Я не могу к подобным вещам относиться спокойно. Возможно, это покажется тебе смешным, но представь, что мне очень больно было увидеть, как женщина, которую я люблю, кувыркается в койке с чужим мужчиной.
— Значит, ты не допускаешь мысли, что на этой кассете не я?
— Я еще не сошел с ума. Это ты, Лиза. Тебе там очень хорошо, просто отлично. Вы с этим суперменом удивительно подходите друг другу как половые партнеры. В дверь опять постучали.
— Мам, ну ты скоро? — недовольно поинтересовался Витя. — Надя во второй раз греет пиццу.
— Да, Витюша, уже выхожу… Юра, я очень тебя прошу, успокойся, я приеду к тебе завтра, после эфира. Я должна сама посмотреть кассету.
В ответ она услышала частые гудки.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В августе 1917 года никаких полицейских урядников в России уже не было. Существовала какая-то народная милиция, но где искать, к кому там обращаться, никто не знал.
— Это же надо, чтобы от варенья такое несчастье. Кто их разберет, кавказцев, — бормотал Тихон Тихонович, — я говорил, опасно покупать на их грязных базарах. Мало ли, может, хранили они это проклятое варенье в погребе, где крысы. Травили крыс, вот и попал мышьяк в банку.
— Да, — хриплым эхом отозвалась из темноты Ирина, — там много крыс. Я знаю. Я видела.
— Вот я и говорю, — кивнул купец, — случайно могло попасть в банку что угодно. Всякое бывает. Между прочим, я ведь тоже ел варенье, и вы, Константин Васильевич, и Софья Константиновна. Все ели.
— Перестаньте, — махнул рукой доктор, — кого вы хотите обмануть? Одну банку госпожа Порье открыла сама, из нее выложила варенье для Михаила Ивановича и для Сони. Именно туда и был добавлен яд. Когда мы садились за стол, она пододвинула им двоим уже наполненные вазочки. А остальные, то есть мы с вами, накладывали себе из большой вазы. Все просто, Тихон Тихонович, и все заранее продумано.
— Что продумано? Кем? — не унимался купец. — Как вы можете такое говорить? Как вам не совестно? Что же, моя Ирина враг самой себе? Зачем же оставаться вдовой в такое смутное, опасное время? Слушайте, господин доктор, а может, его сиятельство, того, сам решил таким оригинальным способом… ну, вы понимаете, о чем я? Он ведь тонкая художественная натура, а, как известно, такие как раз весьма склонны, — купец сдержано кашлянул, — я давно замечал за ним странности, эта его страсть к одиночеству, к рисованию картинок… А вам, господин доктор, за хлопоты я заплачу. Много заплачу, не обижу. Сейчас деньги ничего не стоят, но вы не волнуйтесь, у меня есть старые надежные золотые червонцы…
— Господин Болякин, уйдите, очень вас прошу. Куда-нибудь уйдите и уведите вашу дочь отсюда, иначе я за себя не ручаюсь, — выдавил сквозь зубы Константин Васильевич.
— Куда же это, интересно, нам уходить? — истерически взвизгнула Ирина. — Мы в своем доме, и вы, господин доктор, здесь не распоряжайтесь. Делайте свое дело, лечите больного, а нам указывать не надо! — Крик перешел в бурные рыдания.
— Вот дура баба, — покачал головой купец, — вы уж простите ее, господин доктор. Она, разумеется, не в себе. Пойдем, хватит орать, тебе лечь надо, — он взял дочь под локоть и увел ее в спальню.
Через полчаса вернулась Соня. На возке вместе с фельдшером Семеном она привезла священника. Батюшка был стар и болен, еще не пришел в себя после надругательства на пустыре, однако ехать к умирающему согласился, взял с собой все, что нужно для причастия.
Михаил Иванович умирал долго и мучительно. Доктор Батурин пытался облегчить его страдания, колол морфий. Агония длилась несколько часов. Священник причастил его. Перед рассветом, перед самым концом, умирающий открыл глаза и зашептал что-то. Соня склонилась к его губам.
— Сонюшка… брошь… не отдавай никому, сохрани, это все, что есть у меня…
— Какая брошь, Мишенька? О чем ты?
— Бабушкина брошь с бриллиантом… не отдавай им…
Соня взяла в ладони его лицо, взглянула в глаза, совсем близко, и произнесла еле слышно:
— Мишенька, у меня будет ребенок, твой ребенок. Я тебя очень люблю.
Доктор ничего этого не слышал, он как раз вышел в сад, покурить. А когда вернулся, граф уже не дышал.
Через два дня после похорон в Батурине явился Тихон Тихонович в дорогом, с иголочки, английском костюме, таком белом, что резало глаза, с тростью черного дерева в руке, в блестящих белых штиблетах. Он выглядел довольно странно на фоне запущенного батуринского сада. За спиной у него маячила огромная фигура его постоянного безмолвного спутника шофера Андрюхи. В руках он держал огромный букет крупных, как кошачьи головы, багровых роз.
— Чем обязан? — мрачно поинтересовался Константин Васильевич.
— Вот, явился выразить вам благодарность за труды, — кашлянув, сообщил купец и извлек из кармана красный бархатный футляр овальной формы, с золотым причудливым вензелем на крышке, — поскольку деньги сейчас дешевы и ненадежны, решил сделать вам от нашего осиротевшего семейства небольшой презент на память. Изволите взглянуть?
— Благодарю вас, господин Болякин, но презента я от вас не приму, — покачал головой доктор.
— Так вы посмотрите хотя бы. Вещь хорошая, стоит дорого. — Он раскрыл футляр. Там лежали мужские часы-луковица, золотые, с толстенной золотой цепью.
— Оставьте себе. Мне такие роскошества не к лицу.
— Значит, брезгуете моей благодарностью? — прищурился купец. — Ну, тогда примите хотя бы цветы. Это для Софьи Константиновны. В наше трудное время тоже дорого стоят. Специально Андрюху в Москву за ними посылал. Ровно двадцать пять штук, особый сорт. Есть ваза у вас? Эй, горничная, как тебя?
— У нас нет горничной, — сказала Соня, — у нас только кухарка, но она в деревню ушла. А цветы я возьму. Спасибо. Но в вазу их ставить не надо. Я их все равно на могилу отнесу Михаилу Ивановичу.
— А, ну ладно. — Купец еще немного потоптался, несколько раз откашлялся в кулак и обратился к доктору:
— Я прошу прощения, мне необходимо переговорить с Софьей Константиновной наедине.
— Извольте, — кивнул доктор, — вы можете пройти в дом. Сонюшка, я буду здесь, рядом.
— У вас осталась вещь, принадлежащая нашей семье, — сказал купец, когда они вошли в
