— Я сама её встречу, я очухаюсь к завтрашнему вечеру. А ты оставайся. Иначе зачем было тратиться на градусник?
— То есть?
— Ну он ведь нужен, чтобы кто-нибудь ахнул, увидев, какая у человека высокая температура. А если человек болеет в одиночестве, то ахать некому. Возьми водку в морозилке, разбавь водой, смочи полотенце и положи мне на лоб. Только не пей её, ладно? Будешь пить, выгоню.
У Сони заплетался язык. Нолик довёл её до тахты, ушёл на кухню. Соня подумала, что температура подскочила у неё не от болезни, а от волнения.
«Биология завтра» — голубая мечта любого учёного, особенно молодого специалиста, но пробиться туда страшно трудно, даже если владеешь английским и немецким, имеешь кандидатскую степень и знаешь совершенно точно, что биология — твоё призвание, с детства на всю жизнь.
В первом классе, собирая осенний гербарий, Соня заметила, что только живые деревья сбрасывают листья, а мёртвые — нет. На мёртвых ветках листья могут висеть всю зиму, бурые, скорченные.
— Это нелогично, — сказала она папе, — осенние листья на живых деревьях, красные, жёлтые, должны держаться, они такие красивые, особенно под снегом.
— Закон природы, — равнодушно ответил папа.
Ответ Соню не устроил. Она приставала ко всем взрослым, которых считала более или менее разумными, и только один сумел кое-что объяснить.
— Поздравляю, — сказал папин друг Бим, Борис Иванович Мельник, биолог, — ты, Сонечка, мыслишь как Гален. Во втором веке нашей эры этот великий римский философ и врач тоже заинтересовался осенним листопадом и сделал вывод, что живые деревья сбрасывают листья нарочно, чтобы не сломались ветки под тяжестью снега. То есть в самом дереве заложена такая программа.
— Убивать свои собственные листья?
— Ну да. Именно. Есть даже специальный биологический термин: апоптоз, «листопад» по-гречески. Так поступают почти все живые существа. Головастик избавляется от хвоста и становится лягушонком. Маленький человечек, пока сидит в животе у мамы, сначала имеет множество дополнительных запчастей, например жабры, хвост, потом все ненужное отмирает.
— А он может раздумать? — спросила Соня.
— Кто?
— Ну человечек. Вдруг он захочет оставить себе жабры или хвост, на всякий случай? Если он, допустим, потом решит заниматься подводным плаванием, ему все это очень пригодится.
— Ты имеешь в виду, есть ли у него выбор? Нет. Выбора нет.
— Почему?
Следующие десять лет Соня изводила Бима вопросами при всяком удобном и неудобном случае. Сразу после десятого класса она поступила в университет на биофак. В аспирантуре Бим, профессор Мельник, стал её научным руководителем, взял к себе в лабораторию.
Соня занималась апоптозом, запрограммированной смертью, вернее, самоубийством живой клетки. Тема эта стала страшно модной в последние годы, поскольку была связана с проблемами старения и продления жизни.
Миллиарды клеток в любом живом организме ежеминутно умирают и рождаются, но с каждой минутой соотношение это едва заметно сдвигается в сторону смерти. Из всего живого на планете бессмертны только амёбы, бактерии и раковые клетки. Они могут жить вечно. Они жрут и делятся, делятся и жрут.
«Значит, у них есть, чему поучиться», — сказал в одной из своих лекций, ещё в 1909 году, профессор Михаил Владимирович Свешников.
В 2002-м трое учёных, два англичанина и американец, получили Нобелевскую премию за открытие генетически запрограммированной клеточной гибели. Они наблюдали под микроскопом, как рождается, живёт и умирает глист нематода, существо длиной в миллиметр, и выделили гены, в которых запрограммирован суицид клетки. А потом доказали, что точно такие же гены есть в геноме человека и выполняют они те же функции. Открытие теоретически давало потрясающие перспективы в лечении СПИДа, рака, инфаркта миокарда. Многие биологи заговорили о возможности изменять геном человека, задавать программу добровольного суицида раковым клеткам, и наоборот, отключать программу, когда кончают с собой клетки тканей сердца при инфаркте. На исследования выделялись огромные деньги, находились добровольцы, готовые все испытать на себе, открывались клиники, где малоизученные методы применялись в медицинской практике, Интернет, газеты, журналы пестрели рекламами универсальных генетических методов лечения всех человеческих недугов, включая старость и смерть.
На этом свихнулся Борис Иванович Мельник.
Бим в течение многих лет изучал ту же крошку нематоду, с той же целью, что два англичанина и американец, и самое обидное, пришёл к тем же выводам, что и они, на год раньше. Но Бим работал в маленьком, нищем, Богом забытом НИИ гистологии, не имел ни оборудования, ни денег, получал копейки, бился головой о вечную стену тупости, трусости и жадности российских чиновников от науки. Чужая Нобелевская премия 2002 года его доконала. Он бросился давать интервью, кричать на всех углах, что работает над новыми способами продления жизни. Ему, доктору биологических наук, несложно было придумать вполне стройную теорию о том, что современная биология в обнимку с генетикой способна отменить старость и смерть. Биму верили, как верили языческим шаманам, средневековым колдунам, алхимикам, авантюристам всех времён и народов, просто потому, что очень хотели верить. Но это бы ещё ничего. Настал момент, когда Бим сам поверил той пафосной ахинее, которой пичкал журналистов и профанов на интернетских форумах.
Бим стал знаменитостью. Он привык, что Соня, верный его ассистент, всегда с ним и за него, он приглашал её с собой на телеэфиры. Она придумывала уважительные причины, чтобы не пойти. Ей было стыдно и страшно сказать ему правду. Она не собиралась уходить из лаборатории, но её научный руководитель сошёл с ума. Она решила уйти, но было некуда. Проблема её заключалась в том, что она хотела заниматься наукой, а не бессовестной коммерцией под личиной науки. Ей казалось, что сейчас такую возможность может предоставить только одна структура — «Биология завтра». И вот, как будто по мановению волшебной палочки, появился этот Кулик.
«Надо принять жаропонижающее и просто поспать, — думала Соня. — Слишком много вопросов на одну больную горячую голову, у которой ещё и в ухе стреляет. У меня не голова, а головешка. Кулик пройдоха и жулик, никакой не учёный, впрочем, для административной работы — в самый раз. Если он там стал исполнительным директором, значит, ворочает деньгами, фондами, грантами. Лично его вряд ли могли заинтересовать мои исследования, ему это по фигу. Но кто-то ведь там разбирается в научных вопросах, и Кулику поручили выйти на меня. Почему вдруг? И каким образом среди этих фотографий в папином портфеле оказался великий Свешников? Может быть, одно с другим как-то связано? Нет. Ерунда. Это температура, это бред. Господи, как знобит. Где же Нолик?»
Она чуть не свалилась с тахты, когда Нолик шлёпнул ей на лицо мокрое, пахнущее водкой полотенце.
— Горе, ты бы хоть отжал его! — простонала Соня.
Гости разъехались. Михаил Владимирович и Агапкин удалились в кабинет профессора.
— Не обижайтесь, Федор, — сказал Свешников, усаживаясь в кресло и отстригая кончик сигары толстыми кривыми ножницами, — я знаю, как легко вы загораетесь, как остро переживаете разочарования. Я не хотел волновать вас по пустякам.
— Ничего себе пустяки! — Агапкин прищурился и оскалил крупные белые зубы. — Вы хотя бы отдаёте себе отчёт в том, что произошло? Впервые за всю историю мировой медицины, со времён Гиппократа, опыт омоложения живого организма закончился удачей!
Профессор весело рассмеялся:
— О, Господи, Федор, и вы туда же! Я понимаю, когда об этом говорят горничные, романтические барышни и нервные дамы, но вы всё-таки врач, образованный человек.
Лицо Агапкина оставалось серьёзным. Он достал папиросу из своего серебряного портсигара.
— Михаил Владимирович, вы в последние две недели не пускали меня в лабораторию, вы все делали один, — произнёс он хриплым шёпотом, — разрешите мне хотя бы взглянуть на него.
