шевельнул бровями и присвистнул.
Дзержинский курил тонкие ароматные папироски, покачивал ногой, огорченно косился на штанину, заляпанную московской грязью.
– Да, Феликс Эдмундович, это вам не Альпы, и даже не Цюрих, – ехидно заметил вождь, – фу, надымили вы здесь.
Он открыл окно. Кабинет наполнился сырым утренним ветром и оглушительным вороньим криком.
– Каркают, каркают, мерзость какая, – пробормотал Дзержинский.
– Еще и гадят. – Ленин нервно потер ладони. – Ну, да ладно, сусальное золото обдерем с куполов, вот и не будут больше летать.
Полчаса назад из Питера пришло сообщение о злодейском убийстве председателя ПетроЧК товарища Урицкого. Железный Феликс должен был лично расследовать дело. Ехать ему явно не хотелось.
– Владимир Ильич, я обязан быть здесь, рядом с вами. Положение тревожное, очевидно, что это заговор, действует мощная, отлично законспирированная организация. На одном Урицком они не остановятся, главная их цель вы, Владимир Ильич.
– Ерунда! Ничего слушать не хочу! Отправляйтесь немедленно, – крикнул Ленин, пожалуй, слишком резко и тут же добавил мягче, со своей неотразимой лукавой улыбкой с ямочками: – Только не забудьте переодеться.
– Надеюсь, митинговать вы сегодня не будете? – спросил на прощание Дзержинский.
– Может, и не буду, – рассеянно кивнул вождь.
К обеду пришел Бухарин. Белолицый, приятный, улыбчивый, «любимец партии», он казался принцем в стане разбойников, пылким романтиком среди холодных циников. Он был умней и начитанней прочих товарищей, но мягок, слаб. На заседаниях Политбюро он дурачился, всех смешил. Мог скорчить рожу или пройтись на руках по ковру в зале заседаний. Ленину нравились невинные детские выходки, он к Бухарчику был привязан, с несвойственной ему сентиментальностью называл Николая Ивановича «золотое дитя революции».
– Ни в коем случае нельзя никуда выезжать! – заявило «золотое дитя» за обедом. – Это опасно, это безумие, после того что случилось сегодня с Урицким, из Кремля лучше вообще не высовываться.
– Да, Володя, не надо тебе ни на какие митинги, – сказала Мария Ильинична.
Надежда Константиновна принялась с жаром доказывать, что Ильич просто обязан остаться дома в такой тревожный день, он не имеет права рисковать жизнью, это преступно не только по отношению к семье, это преступление перед партией, перед общим делом, перед всем пролетариатом.
– Что вы переполошились? Я и не собираюсь никуда ехать.
После обеда стало известно, что по распоряжению Московского комитета партии все выезды крупных руководителей на митинги отменяются.
– Чепуха! – заявил вождь. – Поеду. И на Хлебную биржу, и на завод Михельсона поеду!
Он был возбужден, расхаживал по кабинету, заложив большие пальцы за проймы жилетки, и вдруг остановился, резко развернулся, уставился на Федора. Глаза сощурились так сильно, что казалось, он вообще ничего не видит. Ноздри быстро, тревожно трепетали. Молчание длилось бесконечно долго, хотя прошло всего несколько секунд.
– Нет, – сказал Ильич, словно возражая кому-то, – нет. Ты останешься здесь, с Марией Ильиничной.
– Почему, Владимир Ильич? – спросил Федор, не заметив от волнения, что вождь впервые обратился к нему «ты». Вождь никому никогда не тыкал, кроме членов своей семьи.
– Маняша простыла, чихает, кашляет, вот и стереги ее, лечи.
– Но Мария Ильинична, Надежда Константиновна просили, чтобы я непременно был с вами сегодня вечером на митингах, – растерянно пробормотал Агапкин.
Ленин не ответил, только поморщился и махнул рукой.
Он выехал из Кремля в половине шестого, без всякой охраны. Никого, кроме шофера Степана Гиля, с ним не было.
После разговора со стариком Кольт отправился назад, в ресторанный кабинет, и в проеме, между тяжелыми шторами, столкнулся с Еленой Алексеевной Орлик.
– Вы куда? – выпалил он и как будто нечаянно схватил ее за руку.
– К сожалению, мне уже пора, – она вздрогнула от неожиданности, но руки не отняла.
– Как это – пора? Мы только что встретились. Очень давно не виделись.
– Ну, если я правильно поняла, вы летите завтра с нами. Так что расстаемся ненадолго.
– Нет. Ничего не получается. Я лететь не могу, – Кольт говорил странным, чужим голосом, хрипло и отрывисто.
Бахрома шторы щекотала ему ухо. В полумраке лицо Орлик оказалось совсем близко. На низких каблуках, она была одного с ним роста, он почувствовал ее дыхание, тонкие косточки запястья под пальцами.
В голове у него мгновенным горячим вихрем пронеслось невероятно далекое воспоминание. Школьный актовый зал, пыльная каморка за сценой, заставленная фанерными щитами, смутное лицо девочки из параллельного класса. Обычно в каморку ходили курить, резаться в карты и рассказывать похабные анекдоты. Петя Кольт был отличником и в этих опасных забавах не участвовал. В каморку он пошел за девочкой, бездумно, как лунатик. Там никого не было. Зачем забрела туда девочка, неизвестно. Увидев его, она испугалась, а он, всегда такой спокойный и разумный, схватил ее за плечи и громко, мокро чмокнул в губы.
– Вот дурак! Совсем вообще того! – крикнула девочка, вырвалась, взглянула на него шальными блестящими глазами, покрутила пальцем у виска и умчалась прочь.
Она не знала, как его зовут. Она была из параллельного класса, к тому же новенькая. Убегая, она задела ногой фанерный щит. Пыльная красная громадина свалилась на Кольта, ободрала до крови скулу. Он не почувствовал боли. Он медленно слизывал с губ кисло-сладкий леденцовый вкус первого в жизни поцелуя. Ему было тогда лет четырнадцать, кажется.
– Петр Борисович, что с вами? – изумленно спросила Орлик.
Кольт тянулся губами к ее губам. Он хотел ее поцеловать, но ей такое просто в голову не могло прийти, она решила, что ему нехорошо, все-таки человек пожилой, измотанный нервными перегрузками.
– Что? Сердце? У меня валидол есть. Хотите?
– Не надо. А впрочем, давайте. – Он сунул в рот таблетку. – Подождите две минуты, я попрощаюсь и отвезу вас.
– Спасибо. Я хотела немного пройтись пешком. Я живу тут недалеко.
– Как пешком? Слякоть, снег.
– Ничего. Я люблю снег. Вы оставайтесь, я дойду сама.
– Две минуты. Только попрощаюсь, – повторил он, опять взял ее за руку и повел назад, в кабинет.
Оттуда раздавался веселый нетрезвый гогот. Из троих пьян был только швейцарец. Зоя сидела молча, неподвижно, словно прекрасное изваяние. Тамерланов спиртного не употреблял, однако довольно лихо подыгрывал хмельному швейцарцу.
– А, Петюня, садись, коньячок твой тебя заждался. Что будешь на десерт? Тут отличные профитроли, фирменный тортик, черничный со сливками. Очень рекомендую пирожные трюфели. У них, мерзавцев, свой кондитер, француз, десерты сочиняет феноменальные! Все хочу переманить к себе, да боюсь, растолстею.
– Герман, мне пора.
– Как это? Нет, ты погоди, сядь. Вот и Елена Алексеевна вернулась. Мы тебя не отпускаем. Сядь сию минуту! Елена Алексеевна, скажите ему, что мы его не отпускаем.
– Прости, дорогой, нам правда пора, – произнес Кольт уже слегка раздраженно, с вымученной улыбкой.
– Что значит – нам? Куда ты мою профессоршу уводишь? Елена Алексеевна, что за дела? – он подмигнул и погрозил пальцем.
– Герман Ефремович, я вовсе не вернулась, я ухожу. Петр Борисович меня проводит.
