его была забинтована, а рука на повязке.
Тавризец был, по имени Гайк. Зима была, холод стоял собачий, все завалено снегом. В Дутахе это было или же в Муше, он не помнил. А может, это был Багеш или же Рахве-Дуран? Или Басен? Гайк Бжишкян встал перед ним и проговорил с болью: «Обманули нас, Большой гайдук, обманули самым жестоким образом. Всех разом, всю нацию». Сказал так и медленно пошел прочь. И долго еще слышались его тяжелые шаги. Андраник никогда больше его не видел.
Бжишкян, преисполнившись ненависти к самодержавию, с того самого дня перешел на сторону большевиков, закаляя себя в горниле революции, предчувствуя в ней знамение свободы – для Армении и для всего мира, бжишкян организовал свою Железную дивизию и объявил войну врагам революции. Он стал командующим революционной армии, а затем был назначен военным комиссаром Советской Армении. За ним стояли участники Сардарапатской и Башапаранской битв. И за него была вся новая армия. А сам Андраник остался со своими гайдуками, с добровольческими и пограничными полками, со своей Особой ударной частью. И в конце концов был вынужден поселиться в далекой Калифорнии.
Тавризский доброволец показался ему тогда дезертиром, забывшим интересы родины. Так думал он обо всех, кто с ним не соглашался. И вот этот самый солдат стоял сейчас перед его глазами, с ясным взором и красивым лицом. Да, может быть, это и был тот самый единственный путь, ведущий к цветку брабиона…
– Махлуто, прекрасная маленькая страна расцвела на берегу Аракса. Это и есть тот самый цветок, который мы искали, к нему обращены мои глаза в последнюю минуту, – сказал умирающий. – Хочу, чтобы этот красный цветок рос и креп. Надо поддерживать нынешнюю Армению, в ней наше будущее…
Самой радостной минутой в моей жизни была та, – продолжал Шапинанд, – когда мы с горсткой ребят сошлись с целым войском султана Гамида под стенами монастыря Аракелоц, а еще – когда священник- фидаи с оружием в руках встал рядом со мной и Геворгом Чаушем, а мушские армянки рыли окопы у монастырской ограды. Моей самой печальной минутой была та, когда мне принесли весть о смерти Геворга Чауща. И другой мой черный день был тот, когда вдали от родины я узнал о падении Карса. Всем говорил и снова повторяю: вечером перед сном вспомните о своем народе и помяните добром своего соседа, кто бы это ни был – армянин, турок или же грузин.
Андраник перевел дух и продолжал:
– Сироты и несчастные причиняли мне боль всю жизнъ. Если мой народ после моей смерти захочет почтить мою память, прошу не ставить мне памятника, не устраивать пышных похорон, пусть восстановят монастырь Аракелоц и построят там училище для армянских детей.
Последними его словами были: «Не о смерти своей скорблю, а о деле, оставленном на половине».
На рассвете Шапинанда не стало.
Его тело бальзамировали и через восемь дней перенесли в армянскую церковь. На следующий день состоялись похороны. Впереди шел конь Шапинанда с перекинутыми через седло шинелью и винтовкой. Когда процессия дошла до «Араратского кладбища», несколько молодых армян с самолета рассыпали над ними розы. Но гроб в землю не опустили, его подняли и снова понесли в церковь.
Через четыре месяца армяне Фрезно при посредничестве французского консула повели переговоры с Парижем.
Андраник был награжден французскими властями орденом «Почетного легиона», и Париж отвел ему место в своем пантеоне у Стены коммунаров.
Восьмого января 1928 года группа армян из Фрезно отразилась в путь, увозя в Париж прах национального героя.
Со всех концов мира в Париж съезжались армяне – отдать последний долг герою. Прибыли военные делегации союзных войск. Рядом с катафалком шел полководец Махлуто с группой старых гайдуков. От Махлуто не отходил ни на шаг Гариб, телохранитель матушки Сосе. За катафалком шли армянские офицеры, прибывшие на похороны военные делегации, французский генералитет и живущие в Марселе, Лионе и Париже армянские и болгарские солдаты, бывшие солдаты Андраника.
Из Африки прибыл Харзо («Йя Маратук»), тот, что увез в Гану сделанный Андраником стул.
И Гибон был здесь, тот самый английский полковник, который замерзал в снегах Зангезура. Забыв про то, как наказал его некогда Андраник, старый служака прибыл в Париж из своего родового замка. Он привез с собой книгу «Белый всадник», в которой описал полководца Андраника и его победное шествие из Гориса в Эчмиадзин.
«Это был человек совершенно особенный, он отличался от всех, кого я встречал на Кавказе, – писал он в этой книге. – В Андранике был какой-то магнетизм, притягивавший всех, и я с первой же минуты поддался его обаянию. Его войско было первое настоящее войско, которое я видел на Востоке. Не будет преувеличением, если скажу, что этот армянский полководец был самой трагической, героической и характерной фигурой из всех, порожденных мировой войной».
Поодаль от всех, опустив голову, шел человек, прибывший по этому печальному поводу из далекой Калифорнии. Это был Мехмед-эфенди. Он несколько раз пытался подставить плечо под гроб, но каждый раз гроб, коснувшись его пальцев, поднимался вверх, словно улетал в небо. Даже в объятьях смерти Шапинанд был на недосягаемой высоте. Он был рожден для орлиных полетов и угасал как орел, – в высоте.
Процессия дошла до Пер-Лашеза. Махлуто сказал прощальное слово, и бывшие фидаи дали прощальный залп, Французские солдаты последовали их примеру.
После смерти Андраника Махлуто навсегда распрощался с Лос-Анджелесом и гостиницей «Путник мушец» и поселился в Париже. Долгие годы провел он в том городе, возле могилы любимого полководца. Многих прославленных храбрецов видел он в своей жизни, но такого отважного патриота, как Андраник, никогда больше не встречал. Много стран он обошел, много городов повидал, но только один город остался в сердце и в памяти – любимый Муш.
И грезилась ему всю жизнь Мушская долина, и виделся ему недосягаемый цветок – страна Армения.
Гибель синего жеребца Хозяин гостиницы «Путник мушец» господин Левон остался во Фрезно, можно сказать, совсем один. Хотя армян вокруг было много. Они по-прежнему собирались в его ресторане. И по- прежнему здесь звучали армянские песни, и по-прежнему Мехмед-эфенди отправлялся под вечер собирать бездомных путников.
Постарел Мехмед-эфенди.
Вот уж два месяца как занимался он непривычным делом. Полководец завещал свой меч Историческому музею Советской Армении, а коня подарил господину Левону. Хозяин гостиницы поручил смотреть за конем Шапинанда Мехмеду-эфенди. Каждое утро старик Мехмед мыл Аслана холодной водой, чистил его скребницей, прогуливал, кормил. Туристы приходили в гостиницу господина Левона посмотреть на легендарного коня. Говорили, что под седлом у этого скакуна есть след от ладони Мосе Имо. А еще говорили, что вроде бы Мосе Имо, вместо того чтобы три раза ударить пятерней по крупу Аслана, ошибся и ударил всего лишь два раза, и поэтому конь скоро умрет. И без того он прожил куда больше обычной лошади.
В первые годы жеребец айсорского старейшины был таким норовистым, что Молния Андреас еле справлялся с ним, несмотря на двойную узду. Однажды в Рахве-Дуране конь изловчился и укусил Молнию Андреаса в плечо. Андреас во время битв при Дилмане и Багеше с сожалением заметил, что с конем действительно приключилась какая-то роковая ошибка и это ускорит его гибель. Старый гайдук верил, что если бы Мосе Имо ударил рукой по спине лошади три раза, тогда вообще ни одна живая душа на свете не смогла бы обуздать Аслана и он умчался бы в небо, сокрушая все на своем пути.
Из Франции в Америку приехал знаменитый скульптор. Он собирался лепить скульптуру всадника- гайдука на коне. Эта скульптура предназначалась для могилы Шапинанда на Пер-Лашезе. Господин Левон приказал Мехмеду-эфенди взять коня Андраника на побережье, возле Лос-Анджелеса.
Скульптор поставил Аслана возле громадного утеса и с воодушевлением принялся лепить. Темно- феолетовые волны океана ударялись об утес и, превратившись в белую пену, с шумом откатывались обратно, обрушиваясь на набегающие волны.
Вечером, когда скульптор почти закончил работу, Аслан вдруг бросился с утеса в морскую пучину.
Мехмед-эфенди, не мигая, с волнением следил за ним. «Сейчас поплывет обратно», – подумал он, но
