чем-то таким… невероятно постоянным. Казалось, могут сменяться эры и эпохи, государственный строй и климат, а Зоя всегда останется всё той же Зоей: в своём фланелевом халате, в оранжевых бигуди, грохочущая кастрюлями на кухне. Иногда они ругались с мужем. Дети на это зрелище не допускались, их родители вытуривали на кухню. Они сидели там терпеливые и смирные. А больше ничто и никогда не нарушало вялотекущий быт этой нормальной семьи.
Однажды мне позвонил Павел. Как всегда, немного заикаясь и смущаясь, попросил развод.
– Зачем тебе? – я ужасно не любила бегать по всяким чиновничьим кабинетам, писать заявления и вообще что-либо просить. Почему-то в государственных учреждениях всегда появляется чувство, что ты ПРОСИШЬ, даже если это ЧТО-ТО принадлежит тебе по закону.
– Женюсь, – коротко ответил Пашка.
– А-а-а, понятно. Хорошо… Поздравляю.
– По крайней мере, она не потребует от меня жить в прихожей на коврике!
– То есть?
– Она меня сразу пропишет, а не будет делать из меня…
– Хорошо, Паша, я всё оформлю, – я повесила трубку. Меня, меня, меня… Почему Пашка разозлился? Никому нельзя верить.
В этот вечер Зоя ругалась со своим инженером. Дети уже часа полтора торчали на кухне. Кажется, тоже ссорились. Оттуда слышались рёв девочки и душераздирающий лязг, похоже, сын моих соседей лупил чем-то железным по днищам кастрюль. За стенкой орали родители и их телевизор.
Я пыталась читать, натянув на голову одеяло и вооружившись фонариком. Ничуть ни бывало. Гром и молнии, производимые соседями, не оставляли мне ни единого шанса. Я встала и отправилась на кухню, чтобы угомонить хотя бы разбушевавшихся детей.
Не успела я отпереть свою дверь (пришлось на скорую руку приколотить к ней защёлку, когда из моей комнаты стали пропадать разные мелочи), как с треском распахнулась дверь соседней комнаты. Оттуда вылетела разъярённая Зоя. Бигуди воинственно торчали на её голове, а некоторые повисли на полураскрутившихся, пожжённых химической завивкой прядях.
– Ааааа, – ласково пропела она – На ловца и зверь бежит. Что, сука, хорошо устроилась?!
Я опешила.
– Зоя Владиславовна…
– Я тридцать шесть лет как Зоя Владиславовна!!! – ласковый голос за секунду преобразовался в неистовый вой. По крайней мере, я узнала, что ей тридцать шесть. – Своего мужика выставила, дак, на чужого влезть хочешь?!
– Спятила?! – из комнаты высунулась подвыпившая физиономия инженера – Да ничо такого не было! Совсем рехнулась, дура!
Почему-то мне стало смешно. Кажется, меня пытаются записать в разлучницы. Я повернулась и сделала шаг в свою комнату. Зоя рванулась следом. Схватилась за дверную ручку, дёрнула. Защёлка, плод моих титанических усилий, со звоном разлетающихся в разные стороны гвоздей, выскочила из дверной стружечной плиты, как пробка из шампанского. С Новым Годом!
Люблю май. Листья ещё такие молодые, ароматные, не испорченные городским смогом и пылью. Смолой пахнет. Особенно ночами… И уже тепло. Я сидела за трубой, на крыше своего дома. Когда становилось возможным по температурным соображениям, я частенько теперь забиралась сюда. Обхватишь колени руками, лицо к небу поднимешь и, кажется, попадаешь в другой мир. Крыша – очень хорошее место. Хотя бы потому. Что сюда не забираются уважающие себя обыватели. Они сидят вечерами дома, на своих семейных кухнях и пьют сладкий чай. Иногда даже с пирогами. Или смотрят телевизор.
А у меня нет телевизора. И пироги я печь не люблю. Ленюсь. А чай люблю только горький, терпкий, с ароматом пряных трав. Да и себя я не уважаю… Так что мне здесь самое место.
Мне было хорошо. Ужасно не хотелось возвращаться домой. Зоя находилась в состоянии войны со всем миром, а, главное, со мной. Дети орали, словно павианы в брачный период. Инженер пил и, видимо, в пику жене начал оказывать мне недвусмысленные «знаки внимания» в российском стиле: то в коридоре прижмёт, то на кухне в лицо перегаром дыхнёт… А тут, на крыше, было только небо, синий ночной воздух и аромат смолы.
Неожиданно я почувствовала на себе чей-то холодный взгляд. Повернула голову влево, увидела два светящихся зелёных глаза. Цепкие, гипнотизирующие и невероятно знакомые.
– Ирка? – это вырвалось у меня помимо воли. Помимо сознания и разума. С ума что ли схожу?
Темнота зашевелилась и превратилась в обычную чёрную кошку, худую и довольно облезлую. Да, Иркины глаза базировались именно на морде этого мифического животного.
– Привет, – просто сказала Кошка. Точно говорящие кошки были само собой разумеющимся событием, повседневным явлением, так сказать.
– Привет, – ответила я и почему-то успокоилась. – Ты как тут?
– Да вот так… – мне даже показалось, что Кошка наморщила лоб, совсем как моя бывшая подруга. – Ты ж знаешь, наверно, с самоубийцами у нас там круто.
– Ну, да… – я кивнула, словно всегда была жительницей инфернального ТАМ, о котором сказала Кошка-Ирка.
– Так-то ничего, – священный зверь Древнего Египта уселся рядом со мной и тоже поднял худую мордочку к небу. – Зимой, вот, только плохо. В подвале такое общество, что… сама понимаешь. К теплотрассе просто не пробиться. А так ничего, ничего… Возле ресторана сахи стоят, еды полно. Только надо смотреть, чтоб собак не было. Вчера одного нашего задрали, сволочи. А так ничего, ничего… Ты-то как?
– Да тоже нормально, – впадать в долгие рассказы о своём житье-бытье мне не хотелось. Может ли волновать кошку то, что какой-то алкаш-инженер лапает меня в когда-то моей собственной квартире за задницу? Или то, что уполномочившие меня пойти к шефу с общими требованиями коллектива коллеги вдруг сами же начали нашушукивать начальству про меня какие-то небылицы, когда начались репрессии. Вследствие чего я и вылетела с работы. Это же всё людское… Не кошачье. Никому нельзя верить.
– Как Павел? – зелёные глаза Ирки печально сверкнули. То ли и впрямь любила?
– Вроде, неплохо. Женился недавно…
– Скотина! – Кошка зло фыркнула. – Ты прости меня, ладно?
– Да зря ты мне ничего про вас тогда не рассказала, Ир. Если вам оно важно было… я бы…
– Того-то я и боялась, что ты бы, – огрызнулась Ирка. – Не живая ты какая-то. За своё же стоять не умеешь. А в жизни надо зубами своё держать, когтями… Сколько я тебе говорила? Ты бы мне его отдала, а я бы всю жизнь потом себя виноватой чувствовала, точно у ребёнка игрушку последнюю украла.
– Скажешь тоже, игрушку… Пашка разве игрушка?
– Да все мы игрушки, – философски заметила Кошка. – В свою песочницу никого пускать нельзя. Держать надо, бороться!
– Не хочу я бороться, – отмахнулась я. – За что бороться? За квадратные метры? Дак, на них что-то особого счастья я не чувствую. Даже вот если бы у меня не моя нора была, а… янтарная комната, допустим. Один фиг. За любовь? Тоже, знаешь ли… если любви нет, бороться бесполезно. А, если есть – чего и бороться за неё? Много вон ты выиграла от своей борьбы? Счастье тоже так – или оно есть, или нет. Бороться не имеет смысла, только силы растратишь, да в шуме и мышиной возне всю жизнь проносишься.
– Ох и дура ты, подруга, – Кошка укоризненно покачала головой. – Дурой жила, живёшь и помрёшь дурой. Всё всем раздала, а сама вот тут сидишь.
– Сижу, ага. И, знаешь, Ирка, мне тут хорошо. Так хорошо, как не будет нигде и ни с кем, из кого или чего я отдала. Я тут свободна… от всего.
– Нашла чему радоваться!
Мы долго сидели молча. Вдыхали запах майского ультрамарина и бесконечности. Неожиданно Ирка поднялась на лапы и потянулась всем кошачьим телом.
– Женился, значит, говоришь Пашка?
– Женился.
