Пролог
Сыны Израиля были изгнаны из своей страны, но страна не была изгнана из их сердец. Земли, в которых они жили с тех пор, были для них чужбиной: их родиной оставалась Земля Израиля. Иордан и Кишон были их реками, Шарон и Изреэль — их долинами, Тавор и Кармел — их горами, и городами их праотцев были Иерусалим, Хеврон, Бет-Эль и Шомрон.
В 1937 году, когда Палестина была подмандатной территорией Великобритании, английское правительство выступило с планом раздела страны и создания в ее пределах двух государств: еврейского и арабского. Согласно этому плану в состав еврейского государства должны были войти Галилея, Изреэльская и соседние с ней долины и прибрежная низменность. Остальная территория библейского Израиля, даже Иерусалим и Хеврон, оказались бы за его пределами.
Этот британский план вызвал горячие споры в еврейской общине, и я с напряженным вниманием следил за дискуссией между нашими руководителями. Давид Бен-Гурион поддерживал план. Берл Кацнельсон, напротив, настаивал на его отклонении. Он утверждал, что народ Израиля не может довольствоваться только теми частями страны, которые он заселил к тому времени. Еще не умерли его вековые национальные чаяния, история его продолжается, и он не должен отказываться от надежды вернуться на родину и заселить все ее области. Поэтому нельзя было допустить раздела страны.
Мои симпатии были на стороне Берла Кацнельсона. Особенный отклик в моем сердце нашли его слова о любви к родине: «В чем сущность нашей любви к родине? Быть может, это физическая связь с землей, по которой мы ходили с дней нашего детства? Или радость, которую мы испытываем при виде чудесных цветов? Или воздух, которым мы дышим? Ландшафт, с которым мы сроднились?
Незабываемые закаты? Нет и нет. Наш патриотизм вырос из Книги Библии, всем сердцем срослись мы с ее стихами, с историческими именами. Мы любили абстрактную родину, мы вобрали ее в наши души и не расставались с нею во всех своих скитаниях. Этот абстрактный патриотизм превратился в могучую движущую силу».
Но для меня, уроженца Страны, любовь к родине не была абстракцией. Для меня не было названий более реальных, чем лилия Шарона или гора Кармел. Первая была благоуханным цветком, а вторая — горой, тропы которой я исходил. И все же мне было мало того Израиля, который я мог видеть и осязать. Я хотел узнать и Израиль древности; Израиль вечной Книги и библейских героев я тоже хотел сделать осязаемым. Духовным взором я видел не только тот Кишон, что мирно струил свои воды по полям Нахалала и Кфар-Иехошуа, но и библейский поток Кишон, уносящий воинство Сисры.
Мои родители, прибывшие из диаспоры, пытались сделать неосязаемый Израиль священных книг своей физической родиной. Я, напротив, пытался придать моей реальной и осязаемой родине новое духовно-историческое измерение, ощутить дыхание того прошлого, которое лежало погребенным под заброшенными руинами и курганами, и воскресить Израиль времен патриархов, судей и царей.
Часть первая — Патриархи
Сами себе владыки
Я познакомился с библейскими сказаниями в нежном возрасте. Мой учитель, Мешуллам Ха-леви, не просто преподавал нам Книгу, повествующую о рождении нации. Он также пытался сделать ее частью нашего настоящего, нашим наследием. Мы словно становились участниками и очевидцами событий, происшедших за три или четыре тысячелетия до нас. Среда также помогала нашему воображению преодолеть расстояние во времени и вернуться к седому прошлому, к патриархам и героям нашего народа.
Единственный язык, который мы знали и на котором говорили, был иврит, язык Библии. Долина, в которой стоял наш дом, была Изреэльской долиной, и горы и реки, до которых было рукой подать, назывались Кармел, Кишон, Гилбоа и Иордан. Все они упоминались в Библии. Соседи — арабы, феллахи и бедуины, вели такой же образ жизни и занимались теми же видами труда, что и наши далекие предки. Они пахали на волах в парной упряжке, погоняли их стрекалом, собирали сено в скирды на сельском гумне, молотили зерно цепами, просеивали мякину на вилах. Завершив свои труды, они мирно дремали под своими виноградными лозами и смоковницами. В дни траура, на похоронах, плакальщицы оглашали окрестности душераздирающими причитаниями.
Хотя я рос в крестьянской семье, в семье земледельцев, милее всех были моему сердцу патриархи Авраам, Исаак и Иаков, кочующие скотоводы, которые исходили страну вдоль и поперек, с посохом в руке — суковатой палкой, вырезанной из дуба, этого самого крепкого и плотного дерева.
Патриархи были людьми, которые покинули отчий дом и своих братьев и пустились в путь, повинуясь лишь своему внутреннему побуждению. Они взвалили на свои плечи тяжелую ношу: новую веру, новый народ, новую страну. В поселенцах Нахалала и Дгании, — мест, где я рос, — я видел продолжателей стези патриархов. Такими они представлялись мне не только потому, что тоже пришли в неведомую страну и сделали ее своей родиной. Подобно патриархам, они искали не просто перемены мест, но отказались от своих привычек, и видели перед собой не только настоящее, но и грядущее и в нем не себя одних, но и всходы своего семени.
Семьдесят пять лет было Аврааму, когда он пришел в страну Ханаан. Был он уже человеком зрелым и опытным, сознающим свое призвание. Писание, столь обстоятельное, когда речь идет о его сыновьях и сыновьях его сыновей, которые родились в Стране, ничего не сообщает о его детстве и юности. По повелению Бога он восстал и отправился на юг.
На севере, в Уре Халдейском, Харане и Дамаске, обилие влаги. Здесь много рек и источников, часто выпадают дожди, зеленеют пажити, золотятся хлебные поля, густое население.
На юге всюду пустыня. В Негеве, в Беер-Шеве и по ту сторону горы Хеврон, дожди редки, пастбищ и колодцев мало, население скудное. Но именно здесь, один на один со своими шатрами, решил поселиться Авраам, вдали от всех племен и народов, вдали от языческих богов — Молоха и Астарты.
Медленно, но неуклонно двигался караван Авраама на юг. Его скот, крупный и мелкий, родился и вырос на прохладном севере, в краю, изобилующем водой и мягкой травой. Животные с большим трудом акклиматизировались на безводном и засушливом юге.
В первые годы существования Дгании и Нахалала мой отец и его друзья предпринимали поездки на север, в Сирию, чтобы привезти породистых дойных коров «дамасских». Эта корова — холеное крупное животное, темно-коричневое, с нежной гладкой кожей, с выменем, лопающимся от молока. Рядом с ней местные коровы казались дикими, не прирученными животными. Это были уродливые твари на коротких ножках, с крошечными сосцами, с телами, покрытыми длинной жесткой шерстью. Но хотя «дамасские» коровы были более крупными, местные оттесняли их, пуская в дело рога, и неизменно обращали в бегство, когда те преграждали им путь к пастбищу или водопою. У этих местных коров не было ни малейшего шанса получить приз «королевы молока» на выставке. Но находить пропитание на жарких полях Ханаана они умели. Даже в конце лета, когда в вади оставался невыжженным только дикий мескитовый терновник, они умудрялись возвращаться с пастбища с набитым брюхом.
Авраам остался в Негеве. Беер-Шева была его становищем, и от нее он кочевал на восток, доходя до гор Хеврона и Иудейской пустыни, и на запад, добираясь до вади Эль-Ариш. Он вел такой же образ жизни, как ныне бедуины. Он не возделывал землю, не лепил кирпичей, не строил домов. Его жены, его сыновья, его рабы и рабыни жили в шатрах.
Стенки шатра изготовлялись из материала, который легко складывать и переносить — тростника и войлока. На изготовление же крыши шла козья шерсть; ее туго стягивали в тяжелые полосы, каждая из
