на нем больше берета из кошачьего меха и шоколадной фуфайки. На это раз он был одет как маленький синьор.
На одну минуту мелькнул передо мной на галерее Вотини в большом кружевном воротнике, и исчез. В одной из ложи, находящейся у самой сцены и полной народа, я увидел капитана-артиллериста, отца Робетти.
Как только пробило два часа, заиграл оркестр, и в то же время по правой лестнице поднялись на сцену городской голова, префект, инспектор и много других синьоров, одетых в черное. Они уселись на красных креслах. Оркестр перестал играть. На сцену вышел директор школы пения с палочкой в руке. По его знаку все мальчики в партере встали, по другому знаку — начали петь. Их было несколько сот, и они пели чудесную песню. Сотни детских голосов пели, сливаясь воедино, — как это было красиво! Все замерли, слушая их. Это была нежная, ясная, медленная песня, похожая на церковный гимн. Когда они кончили, все захлопали, потом всё стихло: началась раздача наград. На сцену вышел мой бывший учитель второго класса, с рыжей головой и живыми глазами; ему было поручено читать имена получающих награды.
Все ожидали выхода двенадцати мальчиков, которые должны были передавать аттестаты. В газетах уже писали, что это будут мальчики из всех провинции Италии. Все знали это и ожидали их выхода, с любопытством глядя в ту сторону, откуда они должны были появиться. Городской голова, другие синьоры и все присутствующие затаили дыхание. Вдруг на авансцену выбежали сразу все двенадцать мальчиков и, улыбаясь, выстроились в ряд. Весь театр, три тысячи человек поднялись, как один, и разразились рукоплесканиями, похожими на раскаты грома. На одно мгновение мальчики на сцене как будто смутились.
— Вот она, Италия! — раздался голос из ложи.
Это сказал отец Корачи, калабриец, как всегда одетый в черное.
В нашей ложе был один синьор, член городского совета, который знал всех мальчиков.
— Вот этот маленький блондин, — сказал он маме, — представитель Венеции. А этот, высокий и кудрявый, — римлянин.
Все мальчики были одеты хорошо и чисто. У флорентийца, самого маленького мальчика, вокруг талии был завязан голубой шарф.
Потом все они прошли перед городским головой, который поцеловал каждого в лоб, в то время как сидевший рядом с ним синьор, улыбаясь, называл ему вполголоса города:
— Флоренция, Неаполь, Болонья, Палермо…[31]
И каждый раз театр разражался рукоплесканиями.
Наконец мальчики побежали к зеленому столику за аттестатами, учитель начал читать список, называя школы, класс и имя, и награждаемые стали выходить на сцену.
Как только на сцену поднялись первые мальчики, справа послышалась музыка: тихо-тихо заиграли скрипки и продолжали играть всё время, пока длилась церемония.
Тем временем мальчики, получавшие премии, проходили один за другим перед сидящими в креслах синьорами, которые раздавали им аттестаты и каждого ободряли словом или улыбкой.
Ученики, сидевшие в партере или на галереях, хлопали каждый раз, когда выходил или очень маленький мальчик, или бедно одетый, или когда у кого-нибудь были красивые пышные локоны, или красный или белый костюм.
Многие малыши из первого класса, выйдя на сцену, смущались и не знали, в какую сторону повернуться, и тогда весь театр смеялся.
Один из них, совсем маленький, с большим красным бантом завязанным сзади, едва шел и, споткнувшись о ковер, упал.
Тогда префект поднял его и поставил на ноги, а весь театр засмеялся и захлопал в ладоши.
Другой малыш скатился с лестницы вниз, в партер… послышались крики… но он не ушибся.
Получали награду мальчики самые разные на вид: с лукавыми личиками, с перепуганными мордашками, у одних был красные, как вишни, щёки, другие, маленькие, всё время смеялись. Не успевали они сойти в партер, как их подхватывали папы и мамы и уносили прочь.
А когда дошла очередь до нашей школы, вот это было интересно! Почти всех, выходивших на сцену, я знал. Вот прошел Коретти, одетый с ног до головы во всё новое, весело улыбаясь и показывая свои белые зубы, — а кто знает, сколько дров он уже переносил сегодня утром! Городской голова, вручая ему аттестат, положил ему руку на плечо и спросил, что означает красное пятно у него на лбу.
Я искал глазами в партере его отца и мать и видел, как они смеялись, прикрывая рот рукой.
Потом вышел Деросси, в темно-синем костюме с блестящими пуговицами, со своими золотыми кудрями, стройный, непринужденный, с высоко поднятой головой, такой красивый и милый, что так бы и расцеловал его, и все синьоры хотели сказать ему несколько слов и пожать руку.
Потом учитель вызвал: «Джулио Робетти!» — и мы увидели, как вышел, опираясь на костыли, сын артиллерийского капитана. Сотни мальчиков знали о его подвиге, рассказ о нем в одно мгновение облетел весь театр, раздался взрыв аплодисментов, послышались крики, так что задрожала вся зала, публика встала, синьоры стали махать носовыми платками, и мальчик, смущенный, остановился посреди сцены… Городской голова привлек его к себе, дал награду, поцеловал и, сняв со спинки кресла лавровый венок, повесил его на поперечину костыля… Потом он довел Робетти до ложи, выходящей на сцену, где сидел капитан, его отец: тот поднял мальчика на руки и поставил в свою ложу, под оглушительные крики: «Браво!» и «Молодец!».
И всё время раздавалась тихая и нежная игра скрипок, и мальчики продолжали проходить и получать награды.
Вот ученики школы Мадонны-Утешительницы, почти все дети торговцев. Вот мальчики из школы «Ванкилья», сыновья Рабочих. В школе Бонкомпаньи большинство — дети крестьян, ученики школы Раниери, которые завершают список.
Как только прошел последний ученик, семьсот мальчиков в партере снова запели чудесную старинную песню. Затем выступил с речью городской голова, а после него — инспектор.
Он закончил, обратившись к мальчикам, следующими словами:
— Но мы не выйдем отсюда, не поздравив тех, которые так много делают для вас, которые посвятили вам все силы своего ума и сердца, которые живут и умирают ради вас. Вот они! — И он указал на галерею учителей.
И тогда на галереях, в ложах, в партере все мальчики встали и с криком протянули руки к своим учителям и учительницам, а те в ответ поднялись и оживленно замахали руками, шапками и платками. После этого опять заиграл оркестр, и публика послала последний шумный привет двенадцати мальчикам из всех провинций Италии, которые, взявшись за руки, вышли на авансцену и стояли, осыпаемые градом цветочных букетиков.
Ссора
Нет, совсем не из-за того, что он получил награду, а я нет, я поссорился я сегодня утром с Коретти.
Нет, не из зависти, но сознаюсь, что я был неправ.
Учитель велел Коретти сесть рядом со мной. Я писал в тетради по чистописанию, вдруг он толкнул меня локтем, и я посадил кляксу и запачкал ежемесячный рассказ «Горячая кровь», который я переписывал вместо заболевшего Кирпичонка. Я рассердился и выругал Коретти, а он с улыбкой ответил мне: «Я это сделал не нарочно». Конечно, он сделал это не нарочно, ведь я хорошо знаю его, но мне не понравилась его улыбка, и я подумал: «Ну вот, теперь, когда он получил награду, он начнет задирать нос», — и немного погодя, чтобы отомстить ему, я так толкнул его, что он измял страницу своей тетради. Тогда он, весь красный от гнева, сказал мне: «А ты сделал это нарочно!» — и поднял руку, но тут на нас посмотрел учитель, и рука Коретти опустилась. «Мы встретимся с тобой на улице», — прибавил он.
