Сегодня утром у нас были устные экзамены. В восемь часов мы уже сидели в классе, а в четверть девятого нас начали вызывать, одновременно по четыре ученика, в большую залу, где стоял стол, покрытый зеленой скатертью, вокруг которого сидели директор и четыре учителя, в том числе и наш. Меня вызвали одним из первых. Сегодня утром я хорошо понял, как наш учитель нас любит. В то время, как остальные учителя спрашивали, он не отводил от нас взгляда, волновался, когда мы не сразу отвечали, радовался хорошим ответам, ко всему прислушивался и делал нам тысячи знаков руками и головой, как бы говоря: «Хорошо… нет… Будь внимательней… медленней… Молодец!»
Он подсказывал бы нам всё, если бы мог. Будь на его месте по очереди отцы всех экзаменующихся мальчиков, они не могли бы сделать для нас больше.
«Спасибо!» — десять раз хотелось мне крикнуть ему, здесь же, на глазах у всех. И когда другие учителя сказали мне: «Хорошо, достаточно», — у него засверкали глаза от удовольствия.
Я сразу вернулся в класс и стал ждать своего отца. Почти все мальчики были еще в классе. Я сел рядом с Гарроне. Мне было грустно. Я думал, что вот мы в последний раз сидим с ним рядом. Я еще не говорил Гарроне, что не буду вместе с ним в четвертом классе, что мы всей семьей уедем из Турина. Гарроне сидел рядом со мной, как будто сложившись пополам, положив голову на парту, и рисовал какие-то завитки вокруг фотографии своего отца в одежде машиниста. Его отец — высокий и толстый мужчина с бычьей шеей, и у него такой же серьезный и честный вид, как и у нашего Гарроне. И в то время, как он сидел согнувшись, с открытым воротом рубашки, я увидел на его крепкой открытой шее золотой крестик, который ему подарила мать Нелли, когда узнала, что он защищает ее сына.
Но надо же было, в конце концов, объявить ему, что я уеду. Я сделал это так.
— Гарроне, — сказал я, — этой осенью мой отец навсегда уедет из Турина.
Он спросил меня, уеду ли я тоже, и я ответил, что да.
— Так что ты не будешь в четвертом классе вместе с нами? — спросил он. Я ответил, что нет.
Он просидел некоторое время молча, продолжая рисовать. Потом спросил, не поднимая головы:
— А ты будешь помнить своих товарищей третьего класса?
— Да, — ответил я, — всех… но тебя… больше всех других. Разве можно забыть тебя?
Он посмотрел на меня пристально и серьезно, и глаза его говорили многое, но сам он молчал. Он только протянул мне левую руку, продолжая рисовать правой, и я сжал обеими своими его честную и сильную руку.
В эту минуту в класс быстро вошел наш учитель с покрасневшим лицом и тихо, но весело сказал;
— Молодцы, до сих пор всё идет хорошо, выберутся благополучно и все остальные; молодцы, мальчики! Держитесь! Я очень доволен.
И, чтобы показать нам, как он доволен, и рассмешить нас, он, поспешно выходя из класса, сделал вид, что споткнулся, и ухватился за стену, чтобы не упасть. Это он-то, который никогда не смеется. Его выходка показалась нам такой странной, что, вместо того чтобы расхохотаться, мы застыли от изумления; все улыбнулись, но никто так и не засмеялся. Не знаю почему, но от этой ребячливой выходки учителя мне стало больно и вместе с тем я почувствовал к нему особую нежность.
Эта минута радости — награда за девять месяцев работы терпения… и неприятностей. Вот для чего наш учитель так много работал, столько раз приходил на уроки больной… Так вот что ему нужно от нас взамен всей его любви и забот!
Теперь мне кажется, что я всегда буду вспоминать его именно таким, каким мы только что его видели, хотя бы прошли многие и многие годы.
Если, когда я вырасту, он будет еще жив и мы встретимся, я напомню ему эту его выходку, которая так меня тронула, и поцелую его в белую голову.
Прощание
Сегодня утром мы все в последний раз пришли в школу, чтобы узнать результаты экзаменов и получить справки о переходе в следующий класс.
Улица была полна родителей. Многие из них вошли в большую залу первого этажа, а некоторые проникли даже в классы и протиснулись к самому столику учителя. В нашем классе они заняли всё пространство между стеной и первыми партами.
Здесь были отец Гарроне, мать Деросси, кузнец Прекосси, отец Коретти, мать Нелли, зеленщица, отец Кирпичонка, отец Старди и многие другие, которых мы раньше не видели. Они переговаривались и вертелись во все стороны, так что можно было подумать, что находишься на городской площади.
Наконец вошел учитель и воцарилось глубокое молчание. В руках у него был список, и он сразу же начал читать:
— Абатуччи; переводится: шестьдесят семидесятых.[41]
— Аркини; переводится: пятьдесят пять семидесятых. Кирпичонка тоже перевели, и Кросси тоже. Потом учитель громко произнес:
— Деросси Эрнесто; переводится: семьдесят семидесятых и первая награда.
Находившиеся в классе родители, которые все его знали, закричали:
— Браво, браво, Деросси!
А он встряхнул белокурыми локонами, улыбнулся непринужденной и прекрасной улыбкой и посмотрел на свою мать, которая помахала ему рукой.
Гарроне, Гароффи, калабриец — все перешли в следующий класс.
Потом шли трое или четверо оставшихся на второй год, и один из них заплакал, потому что его отец, который стоял у входа, погрозил ему. Тогда учитель обернулся к нему и сказал:
— Нет, синьор, простите меня, ученик не всегда бывает виноват, часто ему что-нибудь мешает учиться, как и в данном случае. — Потом он продолжал читать:
— Нелли; переводится; шестьдесят две семидесятых.
При этом мать бедного мальчика махнула ему веером. Старди перешел с отметкой шестьдесят семь семидесятых, но, услышав такой прекрасный балл, он даже не улыбнулся и продолжал сидеть, подперев голову кулаками.
Последним по списку был Вотини, который явился нарядно разодетым и тщательно причесанным.
— Переводится.
Закончив чтение, учитель поднялся и сказал:
— Мальчики, сегодня мы в последний раз находимся здесь все вместе. Мы прожили с вами целый год, и мне кажется, что расстаемся хорошими друзьями? Мне грустно покидать вас мои милые дети… — Он остановился, потом продолжал: — Если иногда я и терял терпение, если несколько раз я, сам того не желая, был к кому-нибудь несправедлив или слишком строг, — простите меня.
— Нет, нет, — закричали родители и многие из учеников, — нет, вам не в чем извиняться, синьор учитель!
— Простите меня, если так, — повторил он, — и вспоминайте обо мне с любовью. В будущем году вы окажетесь уже не в моем классе, но мы будем видеться, и вы все останетесь моими друзьями. До свиданья, мальчики!
После этих слов он подошел к нам, и мы бросились обнимать его и пожимать ему руку.
Пятьдесят голосов хором закричали:
— До свиданья, синьор учитель!
— Спасибо, синьор учитель!
— Будьте здоровы!
— Не забывайте нас!
Когда он вышел, то казался очень взволнованным.
Тут мы все в беспорядке побежали из класса. Из других классов тоже выходили мальчики, и всё смешалось; громко звучали голоса учеников и родителей, которые прощались с учителями и учительницами
