То же самое касается последовательности: первоначальное существо, создание великанов, богов, наконец, людей» (Les religions de l'Europe du Nord, op. cit., p. 370). В целом ряде легенд и символов индоевропейский миф не перестаёт прославлять безграничную творческую способность человека. Когда он описывает богов как творцов своего собственного существования, то преследует цель не противопоставить их человеческим созданиям, а предложить последним идеальный образец, с которым они должны стремиться сравниться. Именно в себе человек, индивидуально или коллективно, может, как и боги, найти средство быть более чем самим собой. Мир самодостаточен, боги самодостаточны, люди самодостаточны, великие культуры самодостаточны, что не оправдывает никакого исключения и не препятствует никакому обмену. В ведических текстах Пуруша расчленяет себя сам; в «Эдде» асы, сыновья Бурра, помещают Имира в центр бездны Гиннунгагап и создают из его тела разные части мира. В германской религии Один-Вотан, создатель нового мира, приносит себя в жертву самому себе, чтобы приобрести знание и «магию»: «Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей, пронзённый копьём, посвящённый Одину, в жертву себе же» [29] («Havamal», 138). В индийской поэме Калидасы «Кумарасамбхава» сказано: «Самим собой ты познаешь своё собственное существо. Ты создаёшь сам себя». И далее: «Будь прославлен, Господь в трёх образах, бывший полным единством до создания мира (…) Ты единственный принцип создания этого мира, а также причина того, что ещё существует и в конце концов обрушится. От тебя, разделившего своё собственное тело, чтобы иметь возможность порождения, происходят мужчина и женщина как части тебя самого (…) Ты отец богов, бог богов. Ты выше самого высокого. Ты дар на жертвоприношении и господин жертвоприношения. Ты жертва и ты жрец». В «Деви-Махатмья» мироправительница богиня Нидра воспевается следующими словами: «Во время творения ты принимаешь образ создательницы, когда нужно сохранять мир, твой образ — образ жизни, когда наступает конец, ты выглядишь разрушительницей, при этом ты тождественна вселенной! Наука, магия, мудрость и традиция, ты также помешательство, одновременно богиня и демон! Ты, природа, которой упорядочиваются стихии!»
«Грамматика» иудеохристианского единобожия является прежде всего не религиозной, а моральной. Библия является прежде всего моральной книгой, а также книгой, в которой выражается определённая мораль, книгой, которую отличает гиперморализм, осуждающийся Арнольдом Геленом (Moral und Hypermoral. Erne pluralistische Ethik, Athenaeum, Frankfurk/M.-Bonn, 1969). Иудеохристианство морализирует всё: все области человеческой деятельности оно, в конечном счёте, сводит к морали; достаточно упомянуть эстетику и политику, которые полностью утрачивают свою независимость; человеческому существованию Библия навязывает состояние номократии. Эта первичность морали делает из Яхве прежде всего судью, выносящего приговоры, — «судию всей земли»( (Быт. 18, 25). В языке Библии моральное предписание неотделимо от осуществления божественного плана. «В строгом смысле слова в еврейском языке не существует повелительного наклонения: для его выражения как правило используется будущее время» (Josy Eisenberg et Armand Abecassis, Моi le gardien de mon frere? A Bible ouverte III, op. cit., p. 130). Лучше не скажешь, что в Библии «ты должен сделать» заменяется на «ты сделаешь». То, что должно произойти, произойдёт, то, чему человек должен подчиниться, осуществится. Больше нет места для случайного последствия действий людей; в конечном счёте история неизбежно закончится торжеством морали. Христианство, говорит Ницше, есть «самое необузданное проведение моральной темы в различных фигурациях, какое только дано было до сих пор услышать человечеству» («Рождение трагедии»).
Естественно, что библейская мораль не выводится из зрелища чувственного мира или непосредственно пережитого жизненного опыта человеческих существ. Она происходит исключительно из желания Яхве и произнесённых им запретов. К мы видели, вина Адама и Евы заключалась в желании самим решать, что есть хорошо, а что есть плохо, в то время как этим правом обладает один Яхве. Учитывая, что только он может определять добро и зло и возводить их в абсолют, а также что вознаграждает и наказывает тоже он, всё, что происходит с человеком, происходит неизбежно в связи с моральной ценностью его действий. Подобная система замыкает человека в проблематике нездорового объяснения: (конкретно) плохие события происходят, потому что совершаются (морально) плохие действия. В этом заключается источник чувства вины и нечистой совести. Греки, не унижая и не распиная себя своими верованиями, как пишет Ницше, «напротив, пользовались своими богами, чтобы предохранить себя от любых поползновений нечистой совести, чтобы иметь право мирно наслаждаться своей душевной свободой». Ничего подобного нет в иудео-христианском единобожии, которое делает из скорби одно из наиболее надёжных орудий увековечивания морали. «Только тот, кто не перестаёт причинять страдания, остаётся в памяти», — замечает тот же Ницше. Лучшее средство для Яхве не быть «забытым» — вписать себя в сердце человека как знак неполноты, как страдание, вызываемое «грехом». Священник объясняет страдание, болезнь, бедность, плен посредством вины, он предлагает средства её «искупить». Для него скорбь является «наиболее сильным вспомогательным средством мнемотехники». Библия даёт скорби «отравленное» объяснение: если человек страдает, значит он этого заслуживает, значит он согрешил. Скорбь является не только скорбью, но ещё и виной. Принятие принципа этой виновности означает понимание причин страдания, которое его несколько облегчает, поскольку провозглашается принцип надежды на «искупление» грешника, на радикальное возмещение за страдания в этом мире, но в то же время делает бесконечным, включая в систему, по самой сути своей предназначенную для его воспроизведения.
Почему, согласно словам Ницше, мораль Библии представляет собой «самую ужасную болезнь, когда- либо свирепствовавшую среди людей»? По причине её дуалистической основы. Потому что она действует в соответствии с отвлечёнными категориями, не имея ни малейшей глубинной связи с миром. Потому что она навязывает миру правила, чьи источники находятся за пределами мира, делает жизнь чуждой самой себе и мешает ей осуществляться, потому что она подавляет жизненный порыв и творческую силу, навязывая им постоянные ограничения. «Это истолкование человеческого состояния, чрезмерно избирательное, поскольку очевидно, что добро и зло не могут сосуществовать, взрывает связь, единство жизни. Оно разрывает, разбивает жизнь, лишает её способности осуществиться. Мораль определяет жизнь в соответствии с чуждыми ей критериями, которые не влияют на её действенность. Подобная проблематика, навязываемая жизни извне, не позволяет ей осуществить свои возможности. Жизнь перестаёт определяться своей собственной творческой силой! Произвольно диктуя ей законы, не проистекающие из её собственной законности, законности чувств, мораль запрещаем ей быть самой собой» (Yves Ledure, Nietzsche centre l'humilit, art. cit.). В иудео-христианском единобожии жизнь воспринимается не в соответствии со своей собственной проблематикой, а подчиняется посторонней проблематике. Человек судится не своим законом и мерой, но законом и мерой Совершенно Другого. Именно поэтому утверждение христианской морали в истории может также истолковываться как упадок силы.
Опорой христианской морали является обида. Верующий принимает своё унижение в обмен на надежду, что другие тоже будут унижены. Он придерживается морали, которая подавляет разнообразие во имя «равенства», умаляет во имя «справедливости», замораживает во имя «любви». Подобная мораль является системой, которая подрывает силу, ослабляет здоровье, разрушает мощь. В конечном счёте она приводит к смешению и спутыванию, к энтропии и смерти. Будучи опознана, она проявляет сама себя как чистое отрицание — как инстинкт смерти. (Эрос здесь является лишь маской Танатоса). «Перед моралью (в особенности христианской, т. е. безусловной, моралью) жизнь постоянно и неизбежно должна оставаться неправой, так как жизнь по своей сущности есть нечто неморальное; она должна, наконец, раздавленная
