Венецианский купец не считает, что зависит от производимого им продукта, не важно, что это — рыба, стекло или комнаты в отеле. Его репутация строится на способности получить за вчерашнюю рыбу то же количество денег, которое он всегда получал за свежую, и пластичность — особая форма притворства, так сказать, притворство по праву рождения. Монахиня-проститутка, бродяга из клоаки, одетый в шелка и горностай, дож, подписавший в день своей коронации пакт, который лишает его власти, — это особенная венецианская форма минорного ключа в музыкальной гармонии, что дает возможность забыть неприятные впечатления от смешения несовместимых «кастрюли А и кастрюли Б» с пастой и бобами.
Глава 15
Мы пытались найти подходящее место для завтрака в Альберони на скалах вдоль дамбы ранним утром июльской субботы, топтались вокруг шестов, ведер, фонарей и армии бездомных кошек, вертящихся вокруг рыбаков. Фернандо тихо откровенничал:
— Знаешь, твоя идея насчет продажи квартиры — думаю, в ней есть смысл. Будет здорово, если получится, и Гамбара говорит, что наш вклад в реконструкцию квартиры позволит получить хорошую прибыль.
Гамбара — агент по недвижимости в Риальто, к которому мы наконец отправились посоветоваться и который несколько раз приходил оценить, как движется ремонт. Наши консультации с Гамбара выглядели как лекции нерадивым студиозусам, нужно было со всем соглашаться, эмоции и прочее мы отложили на будущее. Оно уже настало? Фернандо считает меня революционеркой, но именно он — анархист.
— Когда ты это решил? Я что, всегда плыву поперек течения, когда тебя осеняет? — лениво спросила я.
Все, чего мне хотелось, — выпить чашку каппучино и съесть абрикосовое печенье, сидя на скале на солнышке.
— Ты уверен, что хочешь другую квартиру?
— Уверен. Абсолютно уверен.
— А ты подумал где? — настаивала я.
— Еще не определился.
— Давай посмотрим квартиры, которые нам по карману, надеюсь, мы найдем что-нибудь по душе. Возможно, Каннареджо или Кастелло, как тебе? — спросила я, хотя мне все уже абсолютно ясно.
— Помнишь, я говорил тебе, что если мы продадим нашу квартиру, я хотел бы уехать из Венеции?
— Конечно, помню. Но Венеция полна разнообразия! Хочешь, мы найдем дом с маленьким садиком, так что ты сможешь разводить розы, и у нас будут большие окна, где много света и дивный вид, вместо того чтобы наблюдать грязную посуду из ресторана Альбани и слушать куплеты, доносящиеся с набережной, и мы сможем гулять где угодно, а не мокнуть полжизни на переправах.
Я выпалила все это очень быстро, и моя речь предупреждает его ответы, потому что я знаю заранее, что он скажет дальше.
— Я покидаю банк.
Это хуже, чем я ожидала. Или лучше? Нет, хуже.
— Не знаю, сколько у нас еще времени до того, как один из нас умрет или тяжело заболеет, но я хочу провести это время с тобой. Хочу быть там, где ты. Я точно не хочу провести иначе даже десять, двенадцать или пятнадцать лет, если они будут мне даны. — Он какой-то тихий сегодня.
— Что ты намерен делать? — спросила я.
— Что-нибудь вместе. Что-то, в чем я разбираюсь.
— Ты не хочешь перейти в другой банк?
— Другой банк? Смысл? Я не вижу иной дороги в жизни. Что изменит смена банка? Один банк точно похож на другой. Я хочу быть с тобой. Я не покину банк завтра. Я подожду, пока мы приведем в порядок наши дела, чтобы стать независимыми материально. Но, пожалуйста, пойми меня, когда я говорю, что готов оставить банк, значит, я вправду готов.
— Но разве продажа дома — последнее, что мы сделаем? Я имею в виду, если мы продадим дом, что мы будем делать дальше? — поинтересовалась я.
— Потребуются годы, чтобы продать квартиру. Гамбара говорит, что рынок растет очень медленно. Ты знаешь, здесь все движется piano, — он будто утешал меня.
Все, кроме меня, думала я. Мое зрение слабеет, мое сердце слишком сильно бьется. Мне хотелось назад в квартиру, назад в Сент-Луис. Я даже подумываю вернуться в Калифорнию. Разве я действительно приехала сюда? Разве Венеция — мой дом?
— Почему ты хочешь уехать из Венеции? — прошептала я.
— Меньше всего я хочу покидать Венецию, но более всего я хочу уехать куда-нибудь еще. Венеция всегда будет частью нас самих. Но наша жизнь не должна зависеть от места жизни. Или дом от места работы. Я понимаю, что тебя заботит. Мне всегда нравилась твоя идея не бояться начинать с чистого листа, но сейчас я растерян, — ответил мой муж.
Фернандо в действительности никогда не переезжал, и я не знала, отдает ли он себе отчет, каких усилий это стоит. Я имела в виду переезды души. Считала ли я, что он говорит просто так? Да, считала. Я всегда готовила ему еду и улыбалась и завивала волосы буйными кудрями. Свистун из отколовшейся политической группы, бенгальский огонь! Разве не я, неисправимая оптимистка Поллианна, вдохновляла его вообразить, что мы, как смелые дети, с яблоками, пирожными и сыром, с банданами на головах, свободны от необходимости жить в товарном вагоне, свободны разнести вдребезги лимонадный автомат в день его установки?
Мое спокойствие не было связано с нашими новыми гладкими скоро-будут-окрашены-в-золото стенами больше, чем с какими-нибудь другими стенами. Я понимала, что все мы — водоплавающие птицы, расположившиеся в домиках на сваях под дующим с моря бризом. И эта мысль всегда волновала, более того, ужасала. Но сейчас я волновалась не сильно. Интересно, насколько моя безмятежность навеяна не ожиданием покоя в этих стенах, но этим морем, этой лагуной, как крепко она связана с бледным розовым светом, как много смысла в восточных густых туманах? Я не понимала, что происходит. Или понимала? Что со мной? Найду ли я в Венеции другую комнату и другой дом?
Дойдя до большого плоского камня, Фернандо сделал подушку из своего свитера, и мы сидели, глядя на воду. Я дрожала на июльском солнце. Странно слабое тепло ощущалось как апрельское, но море, небо и его глаза по-прежнему полны синевы. Я тоже чувствовала слабость. Я подумала, что он призвал все свои физические силы, чтобы заняться самоанализом.
— Удачи тебе, — тихо пожелала я.
Почти так, как иногда проступает молодое лицо человека сквозь его теперешнее, я увидела в этот миг старческий образ Фернандо, хотя он все еще молод. Я подумала, как сильно буду любить его тогда. Я вспоминала четыре поколения женщин, которые шли по мосту на службу в Салюте. Молодые лица сквозь лица стариков. Старческие лица сквозь молодые. Если мы отваживаемся реально смотреть на ситуацию, можем увидеть много больше.
— Будет невозможно получить пенсию еще двенадцать лет, — объяснил он, будто я этого не знала. — Это пока только идея, это то, чего мне хочется большее всего на свете. Сегодня.
Мы сидели на скале, не разговаривая. Мы так устали от молчания, что заснули и проснулись почти в полдень. Мы проводили утро и вечер, по пятьдесят раз прогуливаясь от отеля до рабочих кварталов и обратно, будто нет в окрестностях лучшего места для размышлений. Иногда мы разговаривали, но чаще молчали. Его молчание означало, что он совершенно убежден — мы должны покинуть Венецию. Я все еще не принимала его решимости. Будь я уверена, что он действительно все решил!.. Мы постепенно отдалялись друг от друга. Дело не в том, что мы замкнулись. Нет, просто словно кто-то прыгнул в реку в лесу, принадлежащем другому. Прямо по О’Генри. Я, скиталица, полная слез и хлебных крошек, стала птенцом, обретшим гнездо, а он, проснувшись, покатился камнем. Объяснила Фернандо. Он сказал — нет. Это не так, потому что мы перепутали стороны реки и оба прыгнули в нее.
