Когда ее двоюродный брат вошел со двора в залу, лицо ее как будто расцвело.
– Наконец-то ты пришел! – промолвила она, остановив на Иеклейне взгляд, полный нежности и наивного восторга. – Откуда ты?
– Из Гейльброна.
– Из Гейльброна? – повторила она, глядя на своего двоюродного брата с выражением, ясно показавшим, что ей хотелось спросить его о причине этого путешествия, и что она не смогла сделать это.
– Посмотри, – сказал он, – что я принес тебе.
Он поставил на кухонный стол корзину, которую держал под мышкой, и стал вынимать сверток с сушеными плодами и сахарными печеньями, которые в то время подавались на церемонных обедах.
– Как это мило! – вскричала она, всплеснув руками. – Как ты это умно придумал!.. Как Маргарите понравятся все эти фигурки! Как мил этот барашек с шерстью из жженого сахара!.. А лошадка…
– Перестань, перестань! – прервал Иеклейн нетерпеливо. – Успеешь рассмотреть. Займись прежде стряпней… Ну где же вертел… Ладно… А куропатки?
– Вот они. Их начнут жарить, когда госпожа Гейерсберг и Маргарита придут.
– Конечно… А кабанье жаркое, которое Вильгельму приказано принести?
– Вильгельм ничего не принес.
– Так надо было послать к нему! – крикнул Иеклейн, ударяя с досады кулаком по столу. – Ведь это любимое блюдо Маргариты.
– Почему ты думаешь?
– Она сама сказала это здесь в прошлом году… Я помню… Я и сказал Вильгельму… О, пес проклятый! Будь я проклят, если при первой встрече не намну ему бока, да так, чтобы он помнил всю жизнь.
– Но Иеклейн, может быть бедный малый вовсе не виноват?
– Виноват, – отвечал он резко, – и ты тоже виновата… Ты видела, что не несут кабана, и не могла послать к Вильгельму.
– Я была так занята, что забыла…
– Забыла то, что приятно Маргарите, которая так добра к тебе. Это не рассеянность, это уже просто неблагодарность.
Никакой упрек не мог быть несправедливее и не мог сильнее оскорбить бедную Марианну. Она обожала госпожу Гейерсберг и любила Маргариту с глубокой, почтительной нежностью. Кроме любви Иеклейна, которая была для нее всем, она охотно пожертвовала бы в случае необходимости даже жизнью, чтобы избавить друга своего детства от какого-нибудь огорчения.
– Ты не прав, Иеклейн, – сказала она со слезами на глазах и в голосе. – Мне очень жаль, что я забыла хоть одну вещь, которая может доставить удовольствие Маргарите; но я не виновата, что…
Иеклейн не дослушал ее и подошел к кухонной двери, чтобы посмотреть, кто в зале.
– Фу, – заворчал он, – скоты, как они шумят! Воняет табаком, пивом, водкой!.. Наши гости не вынесут этого; надо всех их вытурить!..
– Зачем? – робко спросила Марианна.
Он пожал плечами.
– Маргарита и ее матушка захотят отдохнуть, – сказал он, – а этот шум хоть кому надоест!
Марианна посмотрела на него с удивлением. Ничто так не противоречило привычкам Иеклейна, как эти слова его. Он никогда не решился бы возбудить неудовольствие своих обыкновенных посетителей из-за того, чтобы не беспокоить заезжих дворян: напротив, когда приезжали господа, он обыкновенно старался подзадорить товарищей и заставить их шуметь вдвое.
– Если дворяне, что остановились наверху, недовольны, – говорил он в таких случаях, – так пусть ищут другую гостиницу. Слава Богу, Яков Рорбах обойдется и без их червонцев!
Удивленный взгляд невесты как будто смутил трактирщика.
– Неужели ты не видишь, что они пьяны, – сказала она с досадой, указывая на семь или восемь крестьян, которые; усевшись вокруг стола, вели самый оживленный разговор.
За другим столом, стоявшим в самом темном углу залы, сидело двое людей, одетых в купеческое или мещанское платье. Нахлобучив на глаза шляпы с широкими полями, они уселись так, что лиц их нельзя было разглядеть, и говорили шепотом. Наконец, в противоположном углу, сидел крестьянин за бутылкой вина. Он сидел, опершись локтями на стол; голова его лежала на руке, и черты его лица невозможно было рассмотреть.
Иеклейн недоумевал, не зная, что делать. Один из крестьян сказал в это время тихо, поднимая свой стакан:
– За возрождение Башмака, друзья, каково бы ни было его новое имя!
Башмак было название первого восстания крестьян против дворянства. Его назвали так, потому что в то время крестьяне имели право носить только башмаки тогда как сапоги и ботинки считались исключительно дворянской обувью.
Иеклейн не расслышал слов старого крестьянина, но очень ясно слышал заявление сочувствия его товарищей, которые подняли крик и застучали стаканами по столу.
– Вы слишком шумите, друзья, – сказал трактирщик, подходя к ним.
