эти глупости — и тут ему пришлось зажать уши, потому что в зале взорвалась музыка «Queen».
Брам обернулся и увидел Икки, прыгавшего и оравшего:
Почему, собственно, Икки не мог ошибиться? Более чем вероятно, что за сотни лет у любого из мужчин, имевших специфическую еврейскую Y-хромосому, могло быть некоторое количество внебрачных связей. Можно ли проследить все эти неучтенные случаи? И как? Бесчисленные поколения рождались и умирали, сотни мужчин влюблялись и, когда накатывала слепая страсть, тайно или открыто вступали в связь с соседкой, крестьянкой, служанкой или племянницей, или с женой приятеля, и, возможно, у них появлялись внебрачные дети. Почему Икки решил, что Яаппи де Фрис был тем самым самоубийцей с блокпоста на Яффской дороге? Почему еврейская Y-хромосома не могла оказаться у мусульманина, христианина, атеиста — у любого антисемита?
Брам крепко схватил Икки за руку:
— Расскажи мне все это еще раз! И я хочу видеть документы! Выведи мне на экран все твои досье!
Покачиваясь в ритме музыки, полузакрыв глаза, Икки пел:
Брам схватил его теперь уже за обе руки и встряхнул:
— Дай мне посмотреть на эти документы!
Икки открыл глаза и кивнул, он был совершенно измучен.
— У этого мальчика был велосипед, их там, в Голландии, прямо из колыбели сажают на велосипед, велосипед лежал на углу…
— Кончай со своим мелодраматическим дерьмом! Покажи мне досье! — рявкнул Брам.
Ясное звездное небо над городом. Торговцы закрывают двери и окна магазинов решетчатыми жалюзи. Теплая ночь, позволяющая тому, кто ночует на террасе, выбраться из спального мешка. Обвязанные веревками, едва держащиеся в стенах балконы; кабели, проложенные поверх фасадов. С балконов свисает сохнущее белье. Тощая кошка вспрыгивает на край переполненного мусорного ящика, стоящего у магазина, и идет, осторожно ступая меж гниющих отбросов. Бродяга уселся в темноте под козырьком подъезда, пристроив для сохранности за спину пластиковые сумки с барахлом. Вдали «скорая», нервно мигая огнями, форсирует перекресток; сирены выключены, а номер отсюда не разглядеть. Они подходили к ночной закусочной, оба слишком усталые, чтобы заснуть.
Икки что-то напевал себе под нос.
Брам узнал мелодию:
—
— Музыка вашего поколения.
— Но не моя. Я в ту пору не понимал, насколько они хороши. Я был так занят всякой интеллектуальной чушью, что почти совсем не слушал рок.
— Много потерял, — констатировал Икки и запел: —
— Сопливая мелодрама, — сказал Брам. — Но все равно здорово.
Икки весь вытянулся вверх, раскинув руки, — совсем как Фредди Меркюри, прислонился к выщербленным плиткам фасада Бен Иегуды и запел:
Они засмеялись вместе — Брам поразился тому, что у него хватило сил рассмеяться.
— Когда ты слушаешь музыку? — спросил Икки.
— Никогда. — Музыка нарушала вакуум, в котором Браму нравилось находиться. Все эти годы он предпочитал жить, словно отгородившись от мира толстым полупрозрачным стеклом, не различая четких контуров, не слыша ясных звуков.
— Я скачаю тебе то, что тебе понравится. И мы должны пойти на дискотеку. Даже я туда хожу, несмотря на мою титановую ногу.
— А что, у нас до сих пор танцуют?
— Ты где, собственно, живешь? Это Тель-Авив, парень! Нигде и никогда так не оттягивались, как здесь! Нет ничего веселее, чем танцевать рядом с жерлом вулкана или на тонущем корабле!
Открыв дверь закусочной, они вошли в небольшое помещение, перегороженное решеткой: словно прямо с улицы попали в тюрьму. Пахло горелым маслом и пролитым пивом. Толстый сефард — кожа его блестела от пота после длинного рабочего дня, проведенного у плиты, — просунул меж прутьев решетки их заказ. Они вышли на улицу, сели на пластиковые стульчики у пластикового столика и, склонившись над открытыми пакетами, занялись своей швармой, лепешками-пита, хумусом и пивом.
Набив полный рот, Икки заговорил:
— Я собираюсь прямо сейчас обработать фотографию новой программой.
В банке данных одного из голландских фондов, где регистрировались пропавшие дети, они нашли снимки Яапа де Фриса, прелестного светловолосого мальчишки с большими голубыми глазами. Программа, о которой говорил Икки, обрабатывала фотографии и давала примерное представление о том, как изображенные на них лица могли измениться со временем.
— Завтра, прямо с утра, надо будет заехать к Плоцке, — медленно произнес Брам, словно он был электриком, собиравшимся с утра начать работу у заказчика. Он не желал поддаваться панике. Или, может быть, чувствовал, что дошел до края, что достаточно малейшего толчка, чтобы соскользнуть в безумие. Этого никак нельзя было допускать. Он не мог позволить себе никаких чувств.
— А как же Балин?
— Я позвоню туда, — сказал Брам, — он оставил мне карточку.
— Как ты думаешь, он нас подслушивал?
— Если бы подслушивал, то давно уже примчался бы.
— А как быть с матерью этого мальчика?
— Это дела Балина. Хотя, может быть, лучше мне позвонить… Нет. Пускай звонит Балин.
— Не забудь об отце, Михеле Френкеле.
— Можешь найти его номер?
— В две тысячи восьмом году он жил в Бостоне. Профессорствовал в Гарварде. Читал физику. На ней и трахался, — отрапортовал Икки.
— Во всяком случае, однажды точно на ней, — сказал Брам, пластиковой вилкой намазывая на питу хумус.
— Думаешь, мама Яапа была его студенткой? — оживился Икки.
— Сколько ей было, когда она родила?
— Двадцать три.
— А Михелю?
— В две тысячи втором году? Сорок три. Сейчас ему шестьдесят пять.
Они переглянулись.
— Точно, студентка, — кивнул Икки и набил рот швармой. — Я нашел на одном из сайтов брата Михеля, — добавил он, облизывая губы. — Он тоже был известным ученым. Погиб при взрыве «грязной» бомбы в Сиэтле.
Диана! — вспомнил Брам. Перед его глазами встал перекресток в Санта-Монике и девочка, которую он спас. Та самая Диана. Синяя машина, задевшая коляску…
— Эдди Френкель, — медленно произнес он. — У него была дочка, Диана. Сейчас ей, должно быть, пятнадцать. Или шестнадцать?
Икки, изумленно застыв с вилкой в руке, глядел на него:
— Диана? Дочь Эдди Френкеля? Ты ее знаешь?
Брам поднялся со стула, повернулся и медленно пошел прочь, глядя вверх, на крыши и сухие деревья вдоль дороги, ища успокоительную картину, которая поможет уняться бешено заколотившемуся сердцу.
