— Я круглые сутки только об этом и читаю. Я знаю, о чем говорю.
— Ты даже не представляешь себе.
— Чего ты хочешь? Чтобы я переехал в Израиль?
— Ты где собираешься учиться?
— В Тель-Авиве, — брякнул Брам, в неясной надежде, что эта новость выбьет Хартога из колеи. — Я поеду учиться в Тель-Авив. И буду жить с тобой.
— Со мной?
— Постараюсь не попадаться тебе на глаза.
— Кровать всегда к твоим услугам, — сухо отозвался Хартог.
Брам собирался устроить отцу провокацию, он полагал, что отец посчитает приемлемым сохранение некоторой дистанции между ними. Так что он не поехал вокруг света, а снял студию в дешевом районе Тель-Авива и начал, вопреки себе самому, вопреки собственному критицизму и ожиданиям, влюбляться в страну, в ее рассветы и сумерки, в дома и названия улиц, в критически смотрящий на мир талантливый народ с его мучительными мечтами и естественными страхами. Был ли прав отец? Брам отказывался согласиться с его мнением. И даже через тридцать с лишним лет отказывался жить в соответствии с его горькими, лишенными иллюзий идеями.
Сильное, крепкое тело Хартога продолжало функционировать. Брам сжал старческую руку отца, руку, выводившую то авторучкой, то мелом на школьной доске химические формулы элементарных процессов жизни, подносившую ко рту корку хлеба или полкартошки, когда он, ребенком, остался один. Исхудалую руку. С бледной кожей, сквозь которую просвечивали темные вены. Со старческими пятнами. Руку, которую он проклинал мальчишкой, потому что не получал от нее ласки. Тяжелый характер. А с некоторых пор — одиночество.
— Ах, папа, — прошептал Брам, задыхаясь от жалости и невозможности утешить отца, и погладил его руку.
В половине четвертого утра Брам открыл дверь своей кладовки на первом этаже, пятую по счету от той, что принадлежала Рите. У Хартога никогда не было лишней мебели, которую он мог бы сюда составить; лампы зажглись, и Брам увидел помещение, забитое картонными коробками, составленными друг на друга стопками, достигавшими потолка. На каждой приклеена этикетка с надписью — не на иврите, а по- голландски, элегантным, выработанным в довоенной школе почерком отца. Отчеты об исследованиях, эксперименты, годовые подписки специальных журналов. Через несколько минут Брам добрался до коробки, помеченной этикеткой: PRIVE.[81]
Он откинул крышку и нашел папки с газетными вырезками. Брам не мог себе представить, чтобы Хартог сам собирал их. Наверное, этим занималась мама, а после ее смерти — какая-нибудь секретарша. Сообщения об исследованиях, интервью, а после известия о присуждении Нобелевской премии — десятки фотографий в журналах и научных приложениях к газетам, сопровождаемые статьями о лаборатории Хартога, и даже фотография, на которой юный, двенадцатилетний Брам стоит рядом с отцом, вытянувшись в струнку от гордости, в том самом костюме, который он носил после, когда жил в приемной семье. Статьи в иностранной прессе. Рассказы сотрудников о нем. Сол Френкель. Брам быстро просматривал статьи: «сильный», «упорный», «знает, чего хочет», «неустанно», «знания и интуиция», «справляющийся со всем», «выживший», «требовательный, но в первую очередь к себе самому», «добросовестный», «четко мыслящий», «с самого начала приучал» — эвфемизмы для описания характера человека, приучавшего своих сотрудников — как и своего сына — к трудностям.
Брам выписал имена основных сотрудников лаборатории Хартога, их оказалось семеро. Сол Френкель был содиректором — о нем у них было достаточно информации. Два молодых голландца, Фриц де Граф и Иоланда Смитс, рабочие лошадки лаборатории, как понял Брам. Британский исследователь Джозеф Льюис, попавший в группу поздно, всего за год до публикации исследования, принесшего Нобелевскую премию. Русский Досай Исраилов, дневавший и ночевавший в лаборатории, которого тоже считали своевольным одиночкой. Француз Андре Бернар, верный вассал Хартога. И австралиец Генри Шарп по прозвищу Кенгуру, которого Хартог считал своим наследником, — в научных лабораториях даже крупные ученые часто получают самые хулиганские прозвища. Интересно, какое прозвище было у отца? И что делать Браму, если обнаружится, что не только сын Сола Френкеля, но и еще чей-то сын обращался в полицию с заявлением о пропаже ребенка?
Пройдя по темному бетонному коридору, он зажег свет в тесной каморке, где когда-то занимался своими «изысканиями». Слабая лампочка едва светила, но целых два года ему это не мешало. Удобное кресло, в которое уселся Брам, подарила ему Рахель, когда он получил статус профессора. Кресло съездило в Принстон, а после продажи дома вернулось в Тель-Авив. Долгие часы посвятил он составлению тщательного плана действий. Он готовился к тому, что найдет
Настало время выкинуть к чертям все эти доски, распечатки, статьи, документы. Пора закрывать дело.
— Я заснул, извини, — стал оправдываться Икки, когда Брам заехал за ним в полдевятого утра. Брам и сам ненадолго прикорнул в своей комнате. Рита прочно обосновалась на диване в гостиной и спала на спине, в точности как Хартог, раскрыв рот и похрапывая.
— Я все-таки думаю, что мы ошибаемся, — сказал Брам. Он вел машину к больнице «Шеба».
— А я думаю, что мы правы, абсолютно. Я выпил таблетку, но она не подействовала.
— Надо было выпить две.
— Не могу понять, как это меня сморило. Наверное, переутомился. Не забывай, что лучшая моя половина сделана из титана.
— Никогда не думал, что титан может устать.
— Устает не титан, а то, что осталось от моего организма. Но картинку я сделал, нам ведь сейчас это нужно?
— Да.
— Ты звонил Балину? — спросил Икки. — Мы сделали такое открытие: еврейский мусульманин из Голландии взорвался на блокпосту. Охренеть можно. Еврей, взрывающий других евреев, Господи, — мы это раскопали, но, я думаю, Балин должен испытывать смешанные чувства.
— Почему? Мы помогли ему.
— Это должны были сделать его люди. Не мы. И теперь мы, уж точно, должны будем заткнуться.
— А кому мы могли бы про это рассказать? Газетам? Нам придется играть с Балином в открытую. Я позвоню ему, как только мы повидаемся с Плоцке.
— За такую историю можно получить кучу денег, — сказал Икки.
— Хочешь поссориться с Шабаком — валяй. Они тебя за яйца подвесят.
— За одно, второго у меня нет. Если это правда, им придется переоборудовать блокпосты. Проверка ДНК больше не работает. Как мы сможем вычислить евреев, перешедших в мусульманство?
— Это была случайность, — сказал Брам.
Но ведь он и сам пошел в неверном направлении, когда занялся О'Коннором. Избирательность сознания, от которой не избавишься, пытаясь отыскать логику и порядок там, где царит хаос.
— Случайность? — переспросил Икки. — Два одновременно исчезнувших мальчика, примерно одного возраста, оказались внуками ученых, много лет назад работавших вместе, — где тут случайность?
