голос и бросал этому пышному сборищу благосклонное слово, как бросают медяк в толпу бедняков. И тогда по горделивому взгляду и самодовольной осанке можно было сразу узнать вельможу, осчастливленного подобной милостью; у всех на глазах он вдруг преображался, словно поднявшись на ступень в иерархии власти, — таким неожиданным поклонением и лестью окружали придворные этого счастливца, мелкую радость которого кардинал едва ли замечал. Гастон Орлеанский и герцог Буйонский стояли в толпе, но министр не соблаговолил обратиться к ним; он намекнул только, что было бы неплохо разрушить несколько крепостей, долго говорил о необходимости мостовых и тротуаров на парижских улицах и сказал в двух словах Тюренну, что его следовало бы послать в Италию, в армию принца Тома, где ему надлежит получить маршальский жезл.
В то время как среди шумного празднества в своем роскошном дворце Ришелье вершил одним мановением руки большие и малые дела Европы, королеве доложили в Лувре, что пора ехать к кардиналу, где король ожидает ее после представления. Серьезная Анна Австрийская никогда не присутствовала на спектаклях, но она не могла отказаться от празднества первого министра. Она была в домашней молельне, уже готовая к отъезду и убранная своими излюбленными жемчугами; стоя перед большим зеркалом рядом с Марией Мантуанской, она забавлялась тем, что собственноручно заканчивала туалет юной принцессы, одетой в длинное розовое платье, которая внимательно, но с несколько скучающим и капризным видом осматривала свой наряд.
Королева видела в Марии собственное свое творение и, более взволнованная, чем юная герцогиня, со страхом думала о той минуте, когда нарушится это недолговечное спокойствие, хоть и прекрасно изучила чувствительный, но ветреный характер Марии. Со времени разговора в Сен-Жермене и рокового письма, она была неразлучна с Марией и заботилась лишь о том, чтобы направлять ее по намеченному пути; ибо характерной чертой Анны Австрийской было непреодолимое упорство в достижении цели, которой она стремилась подчинить все события и все страсти с поистине геометрической точностью; и конечно, этому рассудочному, негибкому уму королевы следует приписать все беды ее регентства. Зловещий ответ Сен- Мара, его арест, приговор — все было скрыто от принцессы Марии, первоначальная ошибка которой заключалась, надо сознаться, в самолюбивой досаде и минутном забвении. Однако у королевы было доброе сердце, и она горько раскаивалась в том, что опрометчиво написала столь решительные слова, и изо всех сил старалась смягчить их последствия. Рассматривая свой поступок с точки зрения блага Франции, она радовалась, что одним ударом задушила в зародыше междоусобную войну; которая могла бы поколебать самые основы государства; но когда она бывала со своей юной подругой и присматривалась к этому прелестному созданию, погубленному ею в цвете лет, ибо коронованный старец никогда не возместит Марии ее невозвратимой утраты, когда она думала о безраздельной преданности и полном самоотречении двадцатидвухлетнего юноши, обладавшего столь благородным характером и почти неограниченной властью над страною, Она жалела Марию и восхищалась в глубине души человеком, о котором поначалу так плохо судила.
Королеве хотелось хотя бы поведать той, которую он так самозабвенно любил и которая столь плохо его знала, сколь многого стоил этот человек; но до сих пор она все еще надеялась, что заговорщикам, собравшимся в Лионе, удастся его спасти, и тогда, зная, что он находится на чужбине, она все скажет своей милой Марии.
Герцогиня Мантуанская сперва опасалась войны, но, окруженная приближенными королевы, которые сообщали ей лишь новости, угодливые их повелительнице, она узнала или подумала, что будто знает, что заговор не состоялся, что король и кардинал почти одновременно вернулись в Париж, что Гастон Орлеанский, некоторое время находившийся в опале, вновь появился при дворе и что герцог Буйонский также вошел в милость после уступки им Седана; и если обер-шталмейстера еще не видно, то причиной тому лютая ненависть, которую питает к нему кардинал, и значительное участие, принятое им в заговоре. Кроме того, простой здравый смысл и врожденное чувство справедливости говорили ей, что, поскольку Сен-Мар действовал лишь под началом брата короля, его прощение не заставит себя ждать после прощения Гастона Орлеанского. Итак, все содействовало успокоению первоначальной тревоги ее сердца, но ничто не смягчало самолюбивой обиды на Сен-Мара, столь безучастного, что он даже не сообщил ей о своем убежище, неведомом самой королеве и всему ее двору, тогда как, по словам Марии, она думает только о нем. Впрочем, за последние два месяца балы и карусели чередовались с такой быстротой и столько неотложных
— Вы свежи сегодня, как розы этого букета, — заметила Анна Австрийская. — Ну как, готовы вы, дорогое дитя? Что за недовольная гримаска? Подойдите поближе, я застегну на вас сережку… Быть может, вам не нравятся топазы? Хотите другой убор?
— О нет, государыня! Я думаю, что мне не следовало бы наряжаться, ведь никто лучше вас не знает, как я несчастна. Мужчины очень жестоко поступают с нами! Я постоянно вспоминаю ваши слова, они вполне оправдались. Конечно, он не любил меня; ведь если бы он меня любил, то отказался бы от затеи, Которая так меня огорчала, я говорила ему об этом; помнится даже, и это самое важное, — прибавила она с серьезным и даже торжественным видом, — я предсказывала ему, что он станет бунтовщиком; да, государыня,
При этих словах глаза Марии увлажнились от досады, и слеза быстро скатилась по ее щеке, подобная жемчужине на лепестке розы.
— Увы, это так… — продолжала она, застегивая браслеты, — и главное доказательство тому, что он даже не сообщил мне, где находится, а ведь уже прошло два месяца с тех пор, как он отказался от своей затеи (вы же сами сказали мне, что устроили его побег). А я тем временем проливала слезы, умоляла вас вступиться за него; я ловила каждое слово, из которого могла хоть что-нибудь узнать о его участи; я думала только о нем; и даже теперь я каждый день отказываюсь от польского трона; я хочу доказать, что храню верность до конца, что даже ради вас не нарушу своего слова, что моя привязанность гораздо сильнее его привязанности и что мы, женщины, стоим больше мужчин; но сегодня, мне кажется, я могу поехать на праздник, — там даже танцев не будет.
— Да, да, дорогое дитя, едемте скорее, — сказала королева, желая прекратить эту огорчавшую ее детскую болтовню, тем более что она сама была виновницей наивных заблуждений герцогини. — Едемте, вы увидите, какое согласие царит между королем, Гастоном Орлеанским и кардиналом, и, быть может, мы услышим какую-нибудь добрую весть.
И они отправились на празднество.
В длинных галереях кардинальского дворца обе знатные дамы были холодно встречены королем и министром, которые играли в шахматы на узком низком столике среди теснившихся вокруг них безмолвных придворных. Все дамы, прибывшие с королевой или после нее, разошлись по дворцовым залам, и вскоре в одном из них зазвучала сладостная музыка, служа аккомпанементом множеству приватных разговоров, которые велись возле игорных столов.
Мимо королевы прошли с почтительным поклоном новобрачные — счастливый Шабо и прекрасная герцогиня, Роганская; они, казалось, избегали людей и искали укромный уголок, чтобы поговорить о самих
