радиаторе?.. Она поднимается… 130, 140 градусов… Дым… Он начинает проникать в кабину… Наверное, снаряд угодил в радиатор… Может быть, я еще сумею спасти самолет… Надо держаться до конца… Нечего и думать о том, чтобы дотянуть до Дубровки… Это слишком далеко…»
Дым становится все более густым. Усиливается запах гари. Приближается земля. Я вижу речку, которая вьется среди вспаханного поля. Задаю себе вопрос:
«Где же я нахожусь, над дружественной землей или над территорией, занятой немцами?»
Но этот вопрос ни к чему. Мотор начинает давать перебои, и земля так близко, что медлить невозможно. Надо садиться на первое попавшееся поле. Скорость — свыше 200 километров в час, и на этой скорости мой «як», не выпуская шасси[22], касается земли. Скачок… Еще скачок… Всеми силами упираюсь в сиденье. Только бы выдержали ремни! Если они лопнут, я врежусь лицом в приборную доску. Они выдерживают! Я сохраню свой изящный профиль!..
Самолет останавливается. Наконец-то! Я вытираю потный лоб и, приподняв голову, вижу группу солдат, появившихся на опушке леса. Русские?.. Немцы?.. Сильно стучит сердце! Ура! Это русские, они бегут со всех ног в клубах пара от моего самолета.
— Французский летчик!.. «Нормандия», полк!.. 303-я Смоленская дивизия… — неуверенно бормочу я, но этого достаточно.
И толпа, в которой перемешались мужчины и женщины, начинает смеяться, аплодировать. Меня проводят в палаточный городок. Это полевой хирургический госпиталь Красного Креста, расположенный в нескольких километрах от фронта. Я в центре всеобщего внимания. Каждый хочет поговорить со мной. Испробованы все языки, включая даже язык глухонемых. Результаты далеко не блестящие. Я никогда не был полиглотом, но сегодня, видимо, совершенно одурел и соображаю хуже, чем обычно. Врач-майор вынужден отказаться от дальнейших попыток вести разговор. Он ограничивается тем, что характерным жестом приглашает меня к столу, на котором меня ждал обильный обед.
Вечером меня отводят в палатку, в которой живут двое женщин-военврачей. Они пытаются завязать беседу, но им приходится очень быстро от этого отказаться. Впрочем, у меня нет никакого желания разговаривать. Кругом стоны раненых и умирающих. Мой разбитый «як» не выходит из головы. В эскадрилье, наверное, ломают себе голову, думая о том, что же произошло со мной, думают о зенитках, их убийственном огне.
Нужно ли говорить о том, что я всю ночь не сомкнул глаз. Рано утром в расположение госпиталя прибыла легковая машина. Из нее вышел стройный полковник в безупречной форме. На голове фуражка с зеленым околышем, что означает принадлежность к войскам НКВД. Он направился ко мне и по-военному отдал честь. Я кое-как объяснил ему, что со мной случилось, откуда я прибыл, в какой части служу. При словах «полк «Нормандия» он улыбнулся. Я протянул ему свое военное удостоверение, похожее на удостоверение советского офицера. Он крепко, даже слишком крепко, пожал мне руку:
— Хорошо, товарищ французский летчик. Вы мой гость, поехали ко мне.
Он подвел меня к своей машине и пригласил занять место в ней.
И вот мы катим по дороге, которая в отдельных местах, там, где почва особенно заболочена, покрыта деревянным настилом. Местность вокруг удивительно красивая. За изгородью видно море цветов, зеленые кусты и рощицы, извивается речка. Наконец, мы прибыли в расположение пограничного полка. После проверки документов в штабе меня представляют личному составу подразделения. Позади офицеров — неподвижный строй солдат. В своей строгой военной форме они напоминают изваяния из гранита. Меня проводят в подземное укрытие, где двое вооруженных солдат круглосуточно охраняют полковое знамя.
В полдень — баня по русскому обычаю, с паром. Вероятно, это лучший способ усилить кровообращение. Я, конечно, предпочел бы другое, но о том, чтобы избежать парилки, не может быть и речи, и я присоединяюсь к моющимся. Их громкие довольные возгласы заглушают мои страдальческие вздохи.
Из бани я и полковник вышли красные, как кумач, и отдувающиеся: двое солдат с березовыми вениками изрядно поработали над каждым из нас.
Добрый глоток водки возвращает мне хорошее настроение. Вечером — торжественная встреча в клубе полка. Когда вместе со всеми офицерами штаба я вхожу в зал, двести пятьдесят солдат встают и дружно отвечают на приветствие полковника. Их голоса, слившиеся в мощный хор, звучат, как раскаты грома.
Пересекаю зал, проходя среди рядов солдат, дружелюбно и приветливо улыбающихся мне. Я взволнован этим проявлением доверия и симпатии. В глубине сцены вижу огромное полотнище со словами приветствия:
«Слава полку «Нормандия»!»
До тех пор пока мы не разместились на отведенных нам местах, никто в зале не садится. Никто не курит. Но вот все усаживаются. Начинается концерт. Артисты — те же солдаты. Они, безусловно, талантливы для обыкновенных любителей. Танцы и песни следуют друг за другом. Никто не сказал бы, что артисты — простые бойцы одной части. Они были бы с интересом приняты на сцене лучших европейских театров.
Прошло несколько дней, в течение которых я неплохо отдохнул. Однажды ночью меня разбудил полковник и сообщил, что подана машина. Она отвезет меня в Дубровку, до которой было сто с лишним километров. Мы отправляемся. Меня сопровождают два офицера из штаба полка. И вот я еду в свою часть, не зная о том, что за тысячи километров от нашего фронта только что открылся второй фронт, которого мы так ждали и о котором столько говорили, не слишком веря в его реальность.
Дорога ужасная. От ударов на непрерывных рытвинах буквально разламывается все тело. Мы проезжаем через полностью разрушенный город Велиж, в котором до войны жили более тридцати тысяч человек. Страшные руины позволяют мне отчетливо представить ожесточение боев в районе Велижа и варварство немцев, которые во время своего отступления безжалостно прибегали к тактике «выжженной земли».
Я наклоняюсь к одному из моих спутников, который в суровом молчании глядит на горстку чудом уцелевших жителей, занятых разборкой кирпичей, и спрашиваю:
— Товарищ капитан, как же немцам удалось полностью уничтожить город?
Он слегка улыбается, но эта улыбка не вяжется с выражением ненависти в его глазах.
— Немцы — народ методичный, — отвечает он мне. — Они все заранее предусмотрели. Когда началось их отступление, специальные команды получили задание вывозить трудоспособное население, уничтожать тех, кого нельзя использовать на работах, и, наконец, предавать все огню, забрасывая строения зажигательными гранатами. Вот так же была уничтожена и вся моя семья под Киевом. Но мы отомстим за это, вы можете в этом быть уверены.
Печальные картины следуют одна за другой. На одном поле я вижу трех женщин, которые тянут плуг, впрягшись в него вместо лошади. Заметив мое удивление, капитан объясняет, что весь рабочий скот угнан или съеден немецкой армией. А теперь враг изгнан, и нужно обрабатывать землю любым способом. Вцепившись в дверцу машины, я долго не мог оторвать глаз от несчастных женщин. Это, казалось, символизировало нечеловеческие усилия русского народа, идущего на все жертвы ради победы.
Шесть часов непрерывной тряски, и перед нами раскинулась Дубровка. Мы выехали на рассвете, а прибыли на аэродром ровно в полдень. Первым вижу Матраса. Он широко разводит руками:
— Чертов барон! Что же с вами все-таки случилось? Вот что значит уколы зенитной артиллерии! Получили оплаченный отпуск?.. Путешествуете? Вам повезло… Вы прибыли вовремя. Сегодня вечером решили с вами разделаться: сигареты и все остальное уже подготовлено к дележу…
— Мой капитан! Прошу извинить. Я сожалею, но, наверное, не сегодня вечером я лишусь своих сигарет. Кстати, в котором часу ближайший вылет?
— В три часа, барон, «свободная охота» в районе Витебска. Но на этот раз уклоняйтесь от снарядов, — смеясь говорит мне Матрас, новый командир третьей эскадрильи.
Капитан Матрас представляет собой тип настоящего командира, которого уважают и любят. У него очень энергичное смуглое лицо, которому озабоченно нахмуренный лоб и горящие глаза под густыми бровями придают суровое выражение. Окончив летную школу в 1937 году, он, движимый жаждой подвига,
