трудную и, как казалось Аньес, неприятную работу, никогда не жалуясь и всегда улыбаясь. Очень часто Элизабет брала сестру в монастырскую больницу, где она должна была ухаживать за больными, и зрелище человеческой немощи всегда наполняло молодую женщину инстинктивным отвращением. Может быть, и она, Аньес, когда-нибудь посвятит себя служению какому-нибудь благородному делу, но никогда, как ей казалось, она не сможет ухаживать за больными и беспомощными стариками. Никогда Аньес не ощущала в себе такой потребности в милосердии. Она увлеклась совсем другим. Впервые в жизни, совсем отчаявшись, Аньес ощутила глубину той пропасти, которая отделяла ее от сестры. Интуитивно, а может быть, желая почерпнуть мужество, недостающее для страшного признания, которое она собиралась сделать, Аньес снова посмотрела на статую святого Жозефа, которому в этот день повезло: он не был наказан. И хотя статуэтка, раскрашенная в стиле Сен-Сюльпис,[1] почти ничем не отличалась от множества других, встречающихся в таких же приютах для обездоленных, Аньес как будто увидела ее другими глазами. Святой Жозеф с белой бородой протягивал руки к посетителям, как будто говоря:
– Вы видите, как я беден… Руки, которые мне дали, слишком хрупки для того, чтобы вновь вернуться к тяжелому плотничьему ремеслу. Помогите! Внесите свою лепту, хотя бы самую скромную, для наших стариков.
Глаза Аньес наполнились слезами: она не могла внести другой лепты, кроме ужасного признания… Святой Жозеф протягивал к ней руки, безмолвно глядя на эти жемчужины печали, называемые слезами…
Когда Элизабет вошла в приемную и взглянула на печальное лицо сестры, она сразу поняла, что предчувствия, терзавшие ее в течение последних месяцев, не обманули ее. Обняв сестру, Элизабет взволнованно сказала:
– Расскажи мне обо всем…
Губы Аньес приоткрылись и задрожали. Но она не произнесла ни слова. Ей хотелось сказать все сразу. Она понимала, если не скажет сейчас, то уже не наберется смелости сказать о том, что угнетало ее в течение трех лет всегда, когда она приходила в эту приемную. Внезапно она поняла, что, сделав страшное признание, она не только нарушит безмятежную тишину святой обители, но и нанесет тяжелый удар той, которая была для нее воплощением любви и милосердия.
Аньес молчала, изо всех сил стараясь скрыть свое смятение под жалкой улыбкой. Элизабет, продолжавшая внимательно и с нежной обеспокоенностью всматриваться в нее, сказала:
– Мне не нравится твоя улыбка… Я уверена, что за ней скрывается что-то серьезное… Ты больше не доверяешь мне?
– Я доверяю только тебе… Поэтому и решила прийти в неурочное для наших встреч время. Еще несколько месяцев назад я хотела сказать тебе правду…
– Это настолько тяжело? Ты поэтому стала реже навещать меня?
– Да…
– Я слушаю тебя, дорогая.
Аньес попыталась снова заговорить, но лишь бесконечное страдание отразилось на ее лице, и она прошептала едва слышно:
– Я не могу!
– Я понимаю, – сказала Элизабет, – есть вещи, о которых трудно говорить даже с родной сестрой. Может быть, ты доверишь их Богу?
– Разве он меня услышит?
Она произнесла это таким подавленным голосом, что Элизабет спросила с ужасом:
– Аньес, веришь ли ты в Бога?
– Я не знаю, – ответила она нерешительно.
– Пойдем скорее в часовню… ты обо всем расскажешь Всевышнему.
В часовне они опустились на колени одна возле другой, чтобы помолиться.
«Боже милосердный, – шептала Элизабет, – сделай так, чтобы моя сестра – единственное, что у меня осталось от моей семьи, смогла найти в этом мире такое же счастье, какое Ты подарил мне, взяв в невесты! Защити ее! Я знаю, Ты объединил нас, еще совсем юных, в тот горестный час, когда мы лишились наших родителей… Господи, я люблю Тебя, но я люблю и Аньес! Она нужна мне, без нее я не мыслю своего существования. Выслушай ее, великодушный Боже. Но в любом случае, да исполнится Воля Твоя!»
А в это же время истерзанная душа Аньес молила:
«Господи, я виновата в том, что выбрала совсем другую, чем Элизабет, дорогу. Но не дай мне такого тяжкого существования, которое привело бы меня в среду этих стариков! Ты сам, Боже, предпочел умереть молодым на кресте и знаешь, что старость – это ужасно. Знаешь, что не может быть двух монахинь в одной семье! Но мне нужна моя сестра, даже если мы и встречаемся очень редко, и я не нахожу смелости все рассказать ей! Я очень боюсь, что она осудит меня при всей своей любви ко мне с суровостью, которой я, может быть, не заслуживаю… Если я потеряю ее, единственную родную душу на этой земле, я погибну, я больше не смогу верить в Твое всепрощение… Боже милосердный, Ты единственный, кто знает правду, Ты мой высший судья. Несмотря на все мои грехи, я продолжаю надеяться… Разве не сказал Ты: «Оттого, что она много любила, ей будет многое прощено?»
Элизабет бесшумно поднялась и тихо сказала сестре:
– Я ненадолго оставлю тебя, Аньес. Мне нужно возвратиться в больницу к моим старикам. Подожди меня здесь. Это самое лучшее место для размышлений…
Мягкими, неслышными шагами она вышла из часовни, оставив Аньес наедине со своими невеселыми мыслями. Молодая женщина, терзаемая угрызениями совести, попыталась восстановить в своей памяти путь малодушия, который в конечном итоге завел ее в тупик.
Аньес, как и Элизабет, всегда знала, что она красива: им было достаточно посмотреть в зеркало. Но если юная Элизабет в день своего торжественного причастия решила посвятить свою красоту Божественному Супругу, то Аньес, напротив, готовила себя совсем к другому. Она хотела устроить свою
