говорили: «Да сколько же времени ты здесь живешь?» – «Два года», – отвечал я, и никто не верил. Главное, я не хотел ни от кого зависеть и не хотел, чтобы кто-нибудь зависел от меня.
За окном уже темнело, я смотрел на огни машин и светящиеся вывески, мне казалось, что перед глазами у меня качается световое пятно, по которому колотит голос Витторио с его отжившей мудростью и искусственной правдой.
– Постепенно я настолько одурел, – говорит Витторио, – что вполне мог через несколько лет угодить в сумасшедший дом или покончить жизнь самоубийством. Но тут я встретил Марианну и с ней мне открылся смысл в жизни. Мои сердце и руки должны служить тому, чтобы оставить след и в моей жизни, и в жизни других людей.
Он посмотрел на меня, в его взгляде был вызов, который, по-моему, больше походил на отчаяние.
– Но на это ушло много времени, Уто, – сказал он. Я старался оттолкнуть от себя его настойчивый взгляд и голос с помощью психической техники айкидо, освободиться от давления его слов и обратить это давление против него самого.
Он замолчал, снизил скорость и смотрел теперь за окно, на вывески, названия, рекламы, эмблемы, горящие на низких и широких параллелепипедах торговых центров.
– Ты не голоден? – спросил он меня.
Я не был голоден, мне вообще не знакомо это чувство, но как раз в этот момент я увидел спереди справа светящуюся и вращающуюся вывеску в форме огромного бифштекса.
– У тебя не появляется иногда желания поесть мяса? – спросил я его.
Он смотрит на меня, неуверенно, взгляд бегающий.
– Иногда, да, – говорит он. – Но я настолько лучше себя чувствую с тех пор, как перестал его есть. Я чувствую себя чистым, прозрачным, ничто больше не отравляет мне ни тело, ни душу.
– А я, наоборот, чувствую слабость, – говорю я, и в моей крови вскипают токсины. – Я совершенно обескровлен. Я теряю силу и энергию.
Конечно, это не совсем так, во всяком случае, не настолько трагично, но мне так хочется расплатиться за все мои унижения, что у меня темнеет в глазах и начинает неровно биться сердце.
Витторио кажется рыболовом, вступившим в борьбу с глубоководной рыбиной.
– Но мы же получаем все необходимые нам протеины и другие питательные вещества, – говорит он.
– Не знаю, – отвечаю я. – Возможно, тут действуют более сложные механизмы. Энергетические центры, к примеру.
– Тебе кажется, что мне не хватает энергии? – смеется он. Однако в голосе его на низких частотах прорывается озабоченность, он еще сбросил скорость, едет по правому ряду.
Во мне просыпается хищник, учуявший кровь.
– А не кажется ли тебе, что ты как бы пытаешься плыть против течения? Гребешь изо всех сил, и все, что тебе удается, – это удержаться на одном месте? – говорю я.
Витторио, кажется, задели мои слова больше, чем я того ожидал, он останавливает машину.
– Я произвожу на тебя такое впечатление? – говорит он.
– Не знаю, я просто задал тебе вопрос.
– Ты спрашиваешь об этом меня, потому что тебе так кажется?
Поразительно, как легко я попал в его уязвимое место и как обильно кровоточит нанесенная мною рана.
– Я просто задал вопрос, – снова повторяю я.
Отрицательный жест, который он делает, слишком широк, рассчитан на публику, большую, чем один человек.
– Нет. Во всяком случае, это никак не связано с едой. Я никогда еще не чувствовал себя так хорошо. Сейчас, когда мне пятьдесят три, я чувствую себя намного лучше, чем в тридцать. Я стал сильнее и выносливее.
Слова вылетают из его рта одно за другим, точно поленья из-под циркулярной пилы, но машина его стоит без движения на обочине дороги, а руки двигаются как во сне.
– Я всегда считал, – говорит он, – что если человек не думает о старости, то он и не стареет. Наверно, на лице его прибавляется морщин, он толстеет, становится медлительнее. Но это все ерунда. Мне кажется, что с течением времени я становлюсь все лучше и лучше.
– О старости я ничего не говорил, – замечаю я.
– А о чем тогда ты говорил? – спрашивает он, уже растеряв то преимущество, которое завоевал простым напряжением голосовых связок.
– Об истощении. А это нечто более конкретное. Ты вспомни тех, кто живет в Мирбурге. Они же все либо больные, либо старые, либо убогие. И как тихо говорят, словно у них вообще нет голоса.
Он снова пытается засмеяться.
– Да, там, правда, много больных, старых и убогих. Именно поэтому они и приехали туда жить. Ты же сам видел, в Мирбурге не так уж много нормальных людей.
(Эти последние отчаянные попытки скрыть растерянность, натянуть над ней уже поехавшее по всем швам покрывало беззаботности не смягчают и не останавливают Уто Дродемберга.)
УТО: Все дело в том, что в глубине души мы все хищники. Конечно, мы можем заставить себя отказаться от мяса, но мы все равно в нем остро нуждаемся.
(Тон внушительный и уверенный, как у телевизионного диктора.)
ВИТТОРИО: Неправда. Ни в чем я остро не нуждаюсь. Я чувствую себя превосходно.
(И все же голос у него тоскливый, и снова он искоса смотрит на меня.)
УТО: И потом, одно дело, если тебе восемьдесят пять лет, и ты весь день сидишь и предаешься медитациям. И совсем другое, если ты трудишься не покладая рук, утопая в снегу, и твои предки испокон века ели мясо.
ВИТТОРИО: У меня нет никакого истощения. И никакого малокровия тоже нет.
УТО: Но разве ты только что не сказал мне, что проголодался?
ВИТТОРИО: Сказал, но я имел в виду макароны с тыквой или что-нибудь в этом роде.
УТО: А как насчет кусочка сочного поджаристого мяса с кровью? Стоит лишь попробовать, и ты наконец почувствуешь настоящий вкус, и тут, словно сговорившись, заработают и челюсти, и язык, ты жуешь, и по твоему телу разливается блаженство – блаженство во рту, блаженство в желудке, – а кровь, ткани, мозг заряжаются энергией.
ВИТТОРИО: Слушай, если тебе так хочется мяса, я могу пойти с тобой. Себе я возьму салат.
Он включил указатель поворота, повернул направо на стоянку у ресторана под гигантским светящимся и вращающимся бифштексом.
Я вылез из машины и, даже не подождав его, двинулся к стеклянным дверям – я чувствовал себя убийцей.
Сразу за ними в тебя бьет сумасшедший заряд тепла, света, красок, сильнейших запахов, особенно поражающий в сравнении с тщательно продуманной уравновешенностью интерьеров Мирбурга: кондиционеры давали намного больше горячего воздуха, чем это было необходимо, жаром тянуло и из кухни, от плит, грилей, сковородок, кастрюль, и от бесчисленных светильников, которые, заливая светом каждый стол, прибавляли агрессивности красному цвету диванов и стульев, отражались в окнах, выходящих на улицу, и в глазах малочисленных посетителей, сидящих за столиками, разделенными перегородками из черного лакированного дерева.
