Марианна взглянула на меня как-то неопределенно и носком ноги нажала на акселератор.
Долой руку!
Тяжелые шаги вверх по лестнице, я слышу их сквозь музыку в наушниках, Витторио появляется в дверях еще до того, как я успеваю занять оборонительную позицию.
– Ты не поможешь мне напилить дров для одной соседки? – спрашивает он. Враждебный взгляд, скрытый вызов, плохо скрываемая ирония.
В ответ – мой взгляд, зеркальное отражение его взгляда: я не позволю ему угадать мои мысли.
– Ладно, – говорю я, выключаю плеер, захлопываю книгу по основам астрономии, встаю, надеваю темные очки – и все небрежно, беззаботно. Тело мое эластично, центр тяжести смещен книзу, движения плавные – пусть только тронет, я успею скользнуть в сторону. Меня оторвали от моих космических миражей, вышвырнули из моей уютной, прогретой норки на мороз, на открытое пространство, на яркий свет, который отражается на всей окружающей белизне. Снова идет снег, частый, мелкий, тяжелый, как град. Пока я иду к машине, мороз пощипывает меня за ноздри, лоб, виски, уши и даже живот: я чувствую злобу, холодную, жгучую, как морозный воздух, ярость выгнанного на улицу животного. Мне не по себе при мысли, что и Витторио таит в себе злобу, я прямо вижу, как наворачиваются в нем сжатые, точно пружина, помыслы о мщении.
Мы едем по дороге, покрытой снегом, мне кажется, что колеса движутся куда с большей натугой, чем в последний раз, когда за рулем сидела Марианна, по-моему, что-то не в порядке с трансмиссией. И даже мотор шумит по-другому, он вибрирует глухо и часто, в ритме нашего взаимного озлобления. Витторио прислушивается, но молчит, аккуратно вписывается в повороты, мы колесим по белоснежному морю, частый тяжелый снег барабанит по крыше и окнам нашей машины, дворники работают с полной отдачей.
Я не удивлюсь, если Витторио сейчас набросится на меня, крикнет, что я испортил ему жизнь и разрушил семейный покой, но он этого не делает. А может, он вдруг нажмет на тормоз, машина съедет в кювет, и он вцепится в меня, решившись наконец со мной покончить, но он и этого не делает.
– Ты видел, что происходит с Марианной? – просто спрашивает он.
– В каком смысле? – мгновенно откликаюсь я.
– Тебе не кажется, что она очень изменилась?
– С каких пор? – не сразу откликаюсь я.
– С тех пор, как появился ты, – не глядя на меня, отвечает он.
Я пытаюсь сосредоточиться на пейзаже, но могу смотреть только вперед, все боковые окна залеплены снегом.
– Не знаю. Мне не с чем сравнивать.
– Понятно. Но какова, по-твоему, она теперь?
– Не знаю, – повторяю я. – Пожалуй, немного нервная. – Есть такой прием в айкидо, когда тот, кто совершает нападающий удар, сам оказывается на полу, я изо всех сил стараюсь вспомнить, как это делается.
Он улыбается откровенно злобной улыбкой.
– Ты потрясающе умеешь абстрагироваться, Уто. Прямо какая-то неземная отрешенность. Наверно, это тоже дано тебе от природы, вместе с другими твоими выдающимися способностями.
– Не понимаю, о чем ты говоришь, – возражаю я.
Мне кажется, весь салон автомобиля пропитан злобой.
– Впрочем, именно этим ты ее и пленил, – говорит Витторио, – тем, что ты так высоко паришь над землей.
Я поправляю на носу темные очки: даже в такой тяжелый момент я не хочу выпадать из образа.
– Нину ты тоже пленил, – продолжает Витторио. – И Джузеппе, не так ли? На самом деле ты сумел завоевать всю семью. Поздравляю!
– Не понимаю, о чем ты говоришь, – не сдаюсь я.
Как только дворники очищают мою половину ветрового стекла, я сразу устремляю взгляд вперед, но эта пассивная оборона не приносит мне облегчения: мне тоже хочется крикнуть ему что-нибудь в ответ, выплеснуть наружу всю скопившуюся во мне злобу.
– Ни о чем, – говорит он.
Он, кажется, немного успокоился, по крайней мере внешне, погрузился в собственные мысли: неутоленная обида отодвинула его далеко от меня, чуть ли не за горизонт. Он не слишком ловко свернул направо на проселочную дорогу, от той элегантности, с которой он вел машину из аэропорта домой, осталось одно воспоминание.
Мы оба смотрим на снег, укрывший все вокруг: поля, деревья, заборы и палисадники по обе стороны дороги; вентилятор гонит теплый воздух прямо нам в лицо. Перед моими глазами возникают ягодицы Нины, взгляд Марианны, Джеф-Джузеппе – руки в карманах; жесты и слова мелькают в моей памяти, как хлопья снега за окном.
– Не беспокойся, Уто, – говорит Витторио. – Впрочем, думаю, нет никакой нужды успокаивать тебя. По- моему, жизнь для тебя – что-то вроде супермаркета. Берешь все, что хочешь, и даже то, что тебе совершенно не нужно, – зачем отказываться, раз само в руки идет. У тебя кредитная карточка без всяких ограничений.
Он старается говорить равнодушным тоном, но ему это плохо удается. От злости он проглатывает слова, и взгляд его мутится.
– Наслаждайся, дорогой Уто, – говорит он. – То, что тебе достается за бесценок, я должен добывать потом и кровью. Тебе же все преподносят на блюдечке. А ты этого даже не ценишь.
– Что ты об этом знаешь? – говорю я шуршащим, как наждачная бумага, голосом, который даже царапает мне горло.
– Это трудно не заметить, – говорит он. – Ты так небрежно относишься к своему таланту, совсем не думаешь о нем, не ценишь, не понятно, нужен ли он тебе вообще.
– Кажется, ты тоже талантом не обойден? – говорю я. – И даже пользуешься признанием. По-моему, тебе не на что жаловаться.
– Верно. Но разница в том, что для меня писать картины – это каторга. Тебе же достаточно просто сесть за рояль. И нехотя вздохнуть. У тебя уникальные способности, и ты никак их не используешь.
Теперь он был весь во власти ненависти: ненависть, направленная по вертикали, к нашей разнице в возрасте, ненависть, направленная по горизонтали, к различию в нашем образе жизни, ненависть, направленная вперед, ко мне, ненависть, направленная назад, к жене. Ненависть поражала насквозь все его тело и проявлялась в его жестах и голосе, давила со всех сторон на каждое его слово так, что оно превращалось в огнестрельное оружие, нацеленное на меня в упор.
– Мне тоже досталось, когда я был еще мальчиком, – говорю я ему – Меня заставляли играть часами каждый день. Надо мной вечно стояли учителя.
– Бедняжка! – восклицает Витторио. – Да ты просто мученик, я очень тебе сочувствую.
– Все это не так просто, как тебе кажется. И дело совсем не в этом.
– А в чем дело? В чем! – кричит он запальчиво, все откровеннее стремясь меня спровоцировать. – Всякий раз, когда я пишу картину, я выкладываюсь полностью, до изнеможения. Я вступаю в борьбу не на жизнь, а на смерть, с меня сходит семь потов, я плачу от ярости и разочарования, я изматываюсь до тошноты. Ты и понятия не имеешь, что это такое. И что это означает. Ты молодой Бог, тебе достаточно коснуться клавиш, и музыка рождается сама собой. Чем меньше усилий с твоей стороны, тем она прекраснее. Чего же удивляться, что ты так очаровал гуру?
Я избегал смотреть на него, не хотел поднимать брошенную мне перчатку, хотя, по крайней мере какой-то частью моей души, я даже стремился к этому, кровь просто кипела во мне – так мне хотелось дать ему отпор. Ребром ладони по шее, локтем в бок, и он теряет управление, ногой по голове, как только он окажется на полу машины, успеть, пока он еще не опомнился от неожиданности и не отреагировал.
