По поводу же того, что является самым низким, они никак не могли прийти к соглашению. Один уверял, что он это уже открыл: если философский камень нужно создавать из самого низкого на свете, то его необходимо делать из фискалов. И их бы сварили и перегнали, если бы в дело не вмешался сторонний, заявивший, что раз они способны были надувать начальство ложными доносами, следовательно, в них содержится слишком много воздуха для столь твердой материи, как камень. После чего согласились на том, что самым низким на свете являются портные, ибо каждый стежок их вел по стежке погибели и уже при жизни они высохли так, что ярче всех могли гореть в аду. Алхимики уже готовы были наброситься на них, если бы один из чертей не остановил их словами:
– А знаете, что самое низкое на земле? Алхимики. И посему для того, чтобы создать камень, необходимо всех вас сжечь.
Им дали огня, и они спалили себя почти охотно ради того, чтобы увидеть философский камень.
Толпа астрологов и суеверных была не меньше. Хиромант брал за руку всех прочих осужденных и говорил им:
– Бугор Сатурна вполне ясно указывает, что вы должны были осудить себя на вечные муки!
Другой, стоявший на четвереньках среди эфемерид и таблиц, с помощью циркуля измерявший высоты светил и записывавший звезды, встал и сказал громким голосом:
– И подумать только, что если бы моя мать родила меня на полминуты раньше, спасение мое было бы обеспечено! Ибо как раз в этот момент Сатурн менял аспект, Марс переходил в дом жизни,[166] а Скорпион терял свою зловредность; однако я родился в самый неблагоприятный миг и всю жизнь влачу жалкое существование.
Третий, шедший за ним, говорил терзавшим его чертям, что надо сначала проверить, действительно ли он умер, это-де не может быть, поскольку Юпитер у него был на восходе, а Венера находилась в доме жизни, не имея неблагоприятного аспекта, и поэтому он обязательно должен был прожить девяносто лет.
– Нет, вы посмотрите, – повторял он, – посмотрите внимательно. Разве я покойник? По моим расчетам это никак не получается.
С этими словами он обращался ко всем, но из ада его никто вызволить не мог.
Но тут, чтобы довершить эту картину безумия, выскочил еще некий приверженец геомантии[167] и стал показывать свое искусство: он построил свои астрологические двенадцать домов, приобретавшие тот или иной смысл от брошенной земли и линий, которые при этом образовывались. Все это сопровождалось магическими заклинаниями и молитвами; тут же, сложив четные и нечетные числа, выставив судью и свидетелей, он попытался доказать, что является самым надежным астрологом, и если бы кто добавил: „и самым честным в своих предсказаниях“, то не солгал бы, ибо вся наука его держится на честном слове, как бы это ни было прискорбно для Педро[168] де Абано, который был одним из присутствовавших вместе с великим чародеем Корнелием Агриппой[169] (последний, имея одну душу, сгорал в четырех телах своих проклятых и запрещенных церковью сочинений).
За ними я разглядел Тритемия,[170] автора „Полиграфии“ и „Стенографии“, препиравшегося со стоявшим против него Карданом.[171] (Только об этом последнем он отозвался плохо в своей книге „De subtilitate“,[172] ухитрившись в ней наврать еще более, чем Кардан, и не удивительно, ибо собрал там всякие старушечьи чародейства.)
По другую сторону Юлий Цезарь Скалигер[173] терзался из-за своих „Exercitationes doctissimae“,[174] казнимый за бесстыдную ложь, которую он написал о Гомере, и за свидетельства, которые он приводил, чтобы воздвигнуть алтарь Вергилию, сделавшись маронопоклонником.
Потешался над собой и своей магией Артефий,[175] изготовляя таблички для того, чтобы разуметь язык птиц; Мизольд[176] же был в отчаянии и вырывал у себя бороду, ибо после огромного количества бессмысленных опытов не мог найти новых глупостей и написать о них. Теофраст Парацельс[177] жаловался на то время, которое он потратил на алхимию, но радовался тому, что написал про медицину и про магию (ибо никто последней не понимал), а также тому, что поставлял книгопечатням насмешливые и весьма остроумные писания.
Позади всех стоял нищий Веккер, одетый в лохмотья всех тех, кто писал бессовестную ложь и распространял всякое колдовство и суеверия. Книга его была напечатана в Женеве и была понадергана отовсюду – из мавров, из язычников и из христиан.
Здесь был и тайный сочинитель „Claviculae Salomonis“[178] и тот, кто обвинял его в мечтаниях. О, как горел обманутый суетными и глупыми речами еретик, написавший книгу „Adversus omnia pericula mundi“![179]
А как пылали Катан и творения Расиса![180] Теснье[181] со своей книгой о физиономиях и руках расплачивался за людей, которых он довел до сумасшествия своими бреднями и линиями. Этот хитрец насмехался над людьми, прекрасно зная, что ничего определенного из лица дюжинного человека не заключишь, поскольку люди из страха, или потому, что не имеют соответственных возможностей, не проявляют своих наклонностей и подавляют их, и лишь на лицах монархов и вельмож, не знающих управы на себя, склонности их могут проявляться безоглядчиво.
Рядом с ними находился Эйльгард Любин со своими книгами о лицах, руках и животных, выводя из сходства лиц и сходственность их нрава. Видел я там и Скотта,[182] итальянца, но попал он в ад не как маг и чародей, а просто как лжец и обманщик.
Тут же я увидел огромную толпу. По-видимому, ожидала она еще значительного пополнения, так как я приметил в ней много пустых мест, никем не занятых. Никто из этих людей, попавших сюда за чародейство, не был, по справедливости говоря, настоящим колдуном, если не считать нескольких красавиц, лица коих на
