доброй воле вводить коня в город, а уж если колосс будет выше городских ворот… Нет, не представлял он себе, как можно осуществить план Одиссея. Но хитроумный царь Итаки главную ставку делал именно на это.
– Недурная идея, – заметил Диомед, – но она недостойна настоящих мужей.
Мужество, по-гречески andreia, было пунктиком Диомеда. Герой в полном смысле этого слова, сын Тидея, не допускал никакого иного типа борьбы, кроме открытого, честного единоборства между двумя чемпионами: пусть победит сильнейший! Одиссею же спортивный дух был совершенно чужд. От деда по материнской линии – Автолика он унаследовал искусство обводить ближнего своего вокруг пальца, и если в каком-либо деле Одиссею не удавалось одурачить хоть кого-нибудь, оно не приносило ему никакого удовольствия.
Строительство коня было поручено Эпею – самому трусливому из ахейцев, который, однако, не менее чем упорным нежеланием участвовать в битвах, славился своим плотницким мастерством. С виду Эпей совсем не был похож на малодушного человека: природа наградила его широченными плечами и сокрушительным ударом правой. Он был так могуч, что во время погребальных игр в честь Патрокла побил всех своих конкурентов по кулачным боям.
Эпей и построил коня, внутри которого могли поместиться двадцать три воина со всем снаряжением. Входная дверца была искусно замаскирована и открывалась с помощью приспособления, секрет которого был известен только изобретателю. На одном боку коня вывели надпись: «Афине от греков с благодарностью».
Относительно числа вооруженных воинов, поместившихся в коне, долго потом велись споры: одни говорили, что их было двенадцать, другие называли числа двадцать три, тридцать и даже три тысячи, что, по-моему, уж слишком. Кто там мог находиться по полному праву? Конечно, Менелай, Одиссей, Диомед и Неоптолем. Что до остальных, то вопрос решался жеребьевкой, в которой участвовали только представители царских семей – по одному от каждой, направившей своих воинов к стенам Трои. Союзников насчитывалось всего восемнадцать, следовательно, восемнадцать было и участников операции. Ну, а двадцать третьим взяли Эпея. Он, бедняга, всячески пытался увильнуть от этого дела: брыкался, когда его силой пропихивали в брюхо коня, грозился, что разнесет кулаками его деревянные бока, умолял Агамемнона позволить ему остаться. Но никого не тронули эти мольбы. Эпей один знал секрет дверцы, и потому его присутствие действительно было необходимо.
Когда пришло время выбирать представителя Крита, в урну положили кости с именами Идоменея, Мериона, Эвания и Леонтия. Жребий выпал юному Леонтию, но Гемонид тут же запротестовал:
– О вождь народов Агамемнон, я считаю, что для такого дела нужны крепкие нервы и военный опыт, и потому не представляю себе, как шестнадцатилетний мальчишка может быть принят в число избранных…
– О старый Гемонид, – отвечал ему Агамемнон, – посмотри на Неоптолема, так и рвущегося в бой. Он еще моложе Леонтия, и все же, сам видишь, ему не терпится поскорее забраться в брюхо коня.
– Я тоже хочу участвовать в сражении… – начал было Леонтий, но тут же смолк, потому что Гемонид просто-напросто зажал ему рот рукой.
– Душа Ахилла призывает Неоптолема отомстить за отца, – стоял на своем учитель. – А я убежден, о сын Атрея, что если ты удостоишь меня чести заменить нашего мальчонку, весь отряд героев лишь выиграет от моих полезных советов.
– Здесь речь идет не о твоей мудрости, старик, а о воле самих богов, – снова заговорил Агамемнон. – Если таково решение Фатума, как же мы, смертные, можем перечить ему?
Ахейцы спустили на воду свои черные корабли, поставили паруса и поплыли в сторону Греции, а вернее, сделали вид, будто возвращаются в Грецию, а сами, отплыв на несколько миль, спрятались за островом Тенедосом. Чтобы картина выглядела как можно убедительнее, они предали огню все, что было выстроено ими за десять лет войны: каменные дома, глинобитные и камышовые хижины, загоны для скота, поля пшеницы, военные укрепления и так далее. На берегу остались только деревянный конь и двоюродный брат Одиссея некий Синон, который спрятался в болоте – чуть севернее сожженного лагеря.
Когда стражи, дежурившие на башнях, сообщили Приаму, что ахейцы отбыли и что их корабли скрылись за горизонтом, все жители Трои, в том числе женщины и дети, не веря своему счастью, высыпали на берег, где на пьедестале горделиво возвышался деревянный конь. Троянцы рты разинули от удивления: никогда в жизни они не видели ничего более грандиозного!
– Что нам делать с этим чудом? – удивленно спрашивали они друг друга. – Сломать его или доставить в Трою?
Мнения разошлись.
– Смотрите! – воскликнул Тиметий, один из немногих троянцев, умевших читать, и указал на надпись, выведенную на боку коня. – Это дар, оставленный богине Афине! Перетащим его в город, и богиня навеки будет нам благодарна.
– Ни за что! – вскричал царь дарданцев Капий. – Афина всегда была за ахейцев и не заслуживает такого дара. Давайте лучше сожжем его здесь же, на берегу, и развеем прах по ветру!
– Я не согласен с тобой, о доблестный Капий, – возразил ему Приам. – Тиметий прав. Я тоже считаю, что, уничтожив коня, мы проявим неуважение к богине. Пожалуй, разумнее будет при помощи катков ввезти его в город и посвятить Афине, заменив им украденный у нас Палладий.
В бурный спор внесла свою лепту, естественно, и Кассандра. Неистовая дочь Приама прибежала на берег растрепанная и, как одержимая, закричала:
– Вижу во чреве ужасного чудовица тысячи вооруженных воинов! Уничтожь его, отец, пока он не начал извергать из своего нутра наших врагов! Да, я вижу: в руках у них зажженные факелы, а из зубов брызжет змеиный яд. Это дикие, жаждущие крови звери, они убивают мужчин, насилуют женщин, режут детей. Вижу воды Скамандра, до самого устья окрашенные кровью!
Как обычно, предсказывая, в сущности, правду, Кассандра так утрировала детали, что пророчества ее не вызывали никакого доверия. Если бы вместо описания тысячной рати, гадов и врагов, извергаемых конем, она ограничилась простой фразой: «Ой, да здесь же, внутри, двадцать три воина!» – ей, возможно, поверили бы и даже сам царь из простого любопытства повелел бы своим телохранителям выломать у коня брюхо и посмотреть, что там в середке. Но такова уж была Кассандра: либо она до крайности драматизировала свои прорицания, либо вовсе молчала.
Однако здесь ей на помощь поспешил жрец храма Аполлона Лаокоон.
