Сатирические очерки

Но кончились ли на этом мои злоключения? Боже правый! Для меня, несчастного, они еще только начинались. Донья Хуана, дама с гнилыми желтыми зубами, тащит ко мне блюдо и на своей собственной вилке подает мне какой-то деликатес, который я совершенно обязательно должен принять и отведать. Младенец развлекается тем, что стреляет вишневыми косточками, стараясь угодить мне прямо в глаз. Дон Леандро предлагает мне отведать отличной мансанильи, которой я вовсе не хотел пробовать, причем из своего собственного бокала, на котором видны неизгладимые следы его жирных губ. Мой толстяк беспрестанно дымит и обдает меня струями дыма словно из камина. И, наконец, о боже, последнее из несчастий: шум растет, разговор оживляется, и вот уже осипшие голоса требуют стихов, а поэт, как на грех, один – бакалавр.

– Ах, непременно!

– Прочтите, прочтите что-нибудь, – подхватывают остальные.

– Задайте тему, пусть он для каждого сочинит куплет.

– Я, я задам тему: «Дону Браулио в достопамятный день…»

– Господа, помилуйте!

– Нет, нет, не отказывайтесь.

– Но я никогда не сочинял экспромтов.

– Полноте прикидываться младенцем.

– Я просто уйду.

– Заприте двери.

– Вы не выйдете отсюда, пока что-нибудь не сочините.

Наконец я читаю стихи; извергаю глупости, а их хвалят. Поднимается невообразимый, дикий, адский гвалт.

Но вот, благодарение богу, мне удается вырваться из этого Пандемониума.[123] Наконец-то я свободно вдыхаю свежий воздух улицы: нет идиотов, нет приверженцев кастильской старины.

– Боже, благодарю тебя! – восклицаю я, вздохнув, наконец, всей грудью, словно олень, который избавился от преследования дюжины гончих и даже лай их уже едва поносится до него. – Отныне я не буду просить тебя ни о богатстве, ни о службе, ни о почестях, только избавь меня от званых обедов и от семейных торжеств. Избавь меня от этих домов, где званый обед – целое событие, где только по случаю сбора гостей устраивают приличный стол, где, порываясь сделать вам приятное, ставят вас в унизительное положение, где жеманничают, стихоплетствуют, где досаждают младенцы и толстяки, где царит, наконец, грубая бесцеремонность приверженцев кастильской старины. Я хочу, если мне снова доведется впасть в подобное искушение, чтобы исчезли ростбифы, сгинули бифштексы и макаронные запеканки, чтобы не было ни индеек en Perigueux, ни пирогов en Perigord, [124]и пусть кто-нибудь другой, а не я, пьет благородное пенистое шампанское.

Закончив молитву, я бегу домой переодеть рубашку и штаны, думая о том, что не все люди одинаковы, хотя и живут в одной стране, не у всех одинаковый ум, не у всех одинаковые привычки и обхождение, если они столь различно смотрят на вещи.

Я переодеваюсь и стараюсь забыть треволнения злосчастного дня в узком кругу людей, которые считают, что живут в благодетельном ярме свободных и привычных норм порядочного воспитания и которые, наверное, притворяются, будто испытывают друг к другу взаимное уважение и почтение, чтобы только не сердить друг друга, тогда как другие явно стараются досадить друг другу взаимными оскорблениями и обидами, хотя, быть может, на самом деле любят и уважают друг друга.

Письмо Андреса Нипоресас бакалавру[125]

Мой дорогой бакалавр, все твои письма я получил и не ответил ни на одно только из лени, которая всех нас здесь, в этой стране, держит в полусонном состоянии. Но так как тебе может доставить некоторое удовольствие получить ответ на кое-какие вопросы, то отвечу по порядку или как получится: ведь тебе известно, что я никогда не был силен в отношении упорядочения своих мыслей, а в их изложении – совсем слаб. Вместо недостающих мне логических и ораторских способностей ты найдешь во мне честность новейшего образца, не вполне обычную наивность, благие намерения и, что всего ценнее, уважение, совершенно поразительное, ко всему на свете и боязнь, весьма целебную, всех на свете.

Особо хочу похвалиться перед тобой своей недоверчивостью, ибо она того заслуживает: это чувство во мне так велико, что еще с детских лет мне дали прозвище Нипоресас; прозвище, которое стало фамилией точно так же, как бывают фамилии, превращающиеся в прозвища. Корень моего неверия и моя беда заключаются в том, что я живу более прошлым, чем настоящим. Я был глупцом, – и это не так уж плохо, – ведь некоторые и по сие время остались глупцами, а многие и умрут дураками. Я был глупцом; это значит, что меня множество раз обманывали. Вот почему сейчас я верю только в бога, а в том, что касается веры в людей, соблюдаю величайшую осторожность. Но довольно рассуждений на этот счет, ибо тема весьма скользкая, а я не хотел бы увидеть изуродованным то, что пишу.

Все, что ты рассказываешь о Батуэкии, приводит меня в восторг. В самом деле, как ты справедливо указывал в нескольких выпусках, в которых касался этой темы, преимущества Батуэкии перед другими странами очевидны. В конце концов это и моя страна, и я кичусь этим, хотя бы для этого и не было никаких оснований. В особенности я согласен с тобой (смотри № 6) [126] относительно того, что батуэкам не хватает только умения разговаривать. Точно так же отзывается обычно один мой приятель о некоем лице, тебе известном: он и глупец и урод, к тому же плут и немножечко заикается.

И все же мне кажется, что наша страна имеет будущность: еще недавно я верил (в той мере, в какой я вообще, как уже было сказано выше, способен во что-нибудь верить) в то, что не пройдет и двух столетий, и батуэки исчезнут с лица земли. Если бы это действительно случилось, то тебе надо было бы выбросить в корзину все, что написано тобой, потому что тогда твои неумеренные похвалы батуэкам оказались бы неуместными. Но в мире возможны самые неожиданные повороты судьбы, а от наших соотечественников можно ожидать всего что угодно; поэтому мы способны вновь заслужить похвалу, и я бы тебе посоветовал пока что не стирать Батуэкию с карты.

Прими мои поздравления с открытием университетов;[127] наконец-то ты покончишь с литературной деятельностью и вернешься к занятиям наукой. Теперь ты постигнешь, в чем отличие глупца от умника, а бакалавра – от лиценциата или доктора. А я не сомневаюсь, что ты получишь новую степень тотчас же, как только забросишь свои брошюрки, которые не стоят того, что весят, но могут в твоей жизни приобрести вес куда больше того, что стоят.[128]

Ты спрашиваешь, как поживает моя семья. Сейчас расскажу тебе, как смогу, обо всех по порядку.

Антоньито можно поздравить: ему присвоили чин капитана с соответствующим окладом и прочими благами за заслуги его отца, который вот уже по меньшей мере четыре года служит его величеству, получая за это сорок тысяч реалов. Этим-то достоинствам отца и обязан сын проявленной к нему милостью. Мне бы очень хотелось, чтобы ты посмотрел, как забавен он со своими погончиками и сабелькой, ибо он походит на игрушку. Да и что с него требовать? В его-то возрасте! Восемь лет! По всему дому валяются бумажные птички; он говорит, что это – солдаты противника, и знай рубит им головы, – за день с ним столько насмеешься! Теперь слуга уже не смеет обслуживать его недостаточно быстро; стоит только слуге замешкаться, как он получает от Антоньито удар палкой к нашему общему удовольствию. А Антоньито никогда не забывает при этом напомнить, что у него жалованье в бог весть сколько тысяч реалов. Мамаша беспрерывно целует его. Должен заметить, что сеньор капитан уже перешел в класс латыни и далеко продвинулся в изучении грамматики, из чего мы все делаем вывод, что он будет великим полководцем.

Поздравить можно также и Мигеля, его произвели не более не менее, как в поручики. Правда, за плечами у него сорок два года службы; он участвовал за это время во всех сколько-нибудь значительных сражениях, дважды был в плену, получил семнадцать ран и потерял один глаз. Но что все это значит по сравнению с производством в поручики! Во всяком случае его наконец-то вознаградили, и он на седьмом небе от радости. Мигель хотел бы перевестись в полк, где капитаном служит Антоньито, только ради удовольствия служить вместе. Уж таковы родственники! И так как он очень любит Антоньито, то не раз