окончательного объединения корон Кастилии и Арагона, до тех пор разъединенных и соперничавших между собой. В соответствии с этими законами вступил на престол и сам Филипп V. Следует заметить, что даже он не вводил целиком салический закон, ибо его Прагматика не исключала полностью женскую линию: при отсутствии мужчин женщины имели право наследовать престол. К тому же эта Прагматика ни разу не применялась на деле. И во всяком случае, с точки зрения этих абсолютистов, один Бурбон должен был иметь право восстановить то, что отменил другой. А с точки зрения тех, кто не был абсолютистом, сотрудничество кортесов подтверждало Прагматическую санкцию, выражавшую волю двух королей – Карла IV и его сына.
Можно было бы также сослаться на публичный и законный авторитет, обладавший еще большей силой, противопоставив незаконным кортесам 1713 года, созванным Филиппом V, национальные кортесы 1812 года, так как право престолонаследия было зафиксировано, как неоспоримое, декретом Национального собрания в Конституции 1812 года. Однако этому препятствовала боязнь пробудить опасные воспоминания. Конечно, хотели исключить возможность наследования престола дон Карлосом; хотели обеспечить регентство Кристины. Но, изменив в пользу молодой королевы линию престолонаследия, ни в коей мере не примирялись с мыслью об изменении политической линии и надеялись следовать традициям 1823 года под эгидой королевы Испании за отсутствием принца Астурии.[24] Правда, силой обстоятельств позднее эти благие намерения были извращены; но сделав первый шаг, уже невозможно было отступать. Никогда еще провидение не давало более поучительного урока правителям и их жалким прожектам, потому что никогда еще оно столь явно не обращало их эгоистических и честолюбивых планов против них самих. Но не будем опережать события: урок здесь рождался в результате естественной последовательности событий.
Спор о престолонаследии, с другой стороны, является тем более бессмысленным, чем решительнее цивилизованное человечество, отвергая священный догмат законности, основанной на божественном праве царствования, утверждает этот принцип во имя прогресса (противника теократии, которая выдвигает догмат божественного происхождения королевской власти) и во имя разума (который теократией порабощается). Принцип народного суверенитета не только нерушим как некая абстрактная догма, но необходим также и в качестве общественной гарантии. Ибо он, и только он, как бы его ни называли, определяет истинные отношения между народом и высшей властью, которой доверено управление обществом. Вне этого принципа высшая власть может быть лишь олигархией и насилием.[25]
Обнародование Прагматической санкции произвело глубокое впечатление не столько само по себе, сколько из-за очевидных последствий его. Дни Фердинанда VII были сочтены, а регентство, уже обеспеченное за юной, кроткой и приветливой принцессой, было для Испании огромной удачей. И Испания предалась этому утешению с пылом, который должен был крайне льстить будущей регентше, светилу- спутнику, зажегшемуся на небосклоне, звезде, приковавшей к себе все нетерпеливые взоры. К тому же регентство предвещало перемены. А в том состоянии, в какое повергло страну правление Фердинанда, любая перемена должна была стать шагом вперед. Наконец указ 1830 года имеет не только преходящее значение, он один из наиболее значительных этапов в развитии монархической власти: именно он составил эпоху в истории Полуострова, потому что послужил если не причиной, то поводом для решительного переворота в форме и принципах правления. Правда, указ Фердинанда сам по себе не возводил на престол испанскую демократию. Она взошла на престол, захватив власть в свои руки в Севилье в 1808 году.[26] Но спасши Испанию от вечного позора завоевания, испанская демократия сама была изгнана из страны, независимость которой она же обеспечила, и отправилась искупать свое благородное преступление в изгнание и на каторгу.[27] 1820 год был бурей, которую насилие коварно использовало для клятвопреступления. 1830 год снова приблизил демократию к подножию трона. Вопрос заключался в том, займет ли она вновь трон, и ответ был уже наполовину предрешен.
Клерикалы тем временем не дремали; они действовали в тени монастырей, плели сети тайных интриг и ораторствовали, хотя и вполголоса, против дерзкой иностранки, которая подчинила своему влиянию короля; в средние века сказали бы – околдовала. Однако громы Июльской революции заглушили все эти пересуды. С этого момента обстановка меняется, драматическое действие усложняется и начинается новый акт драмы.
Известия о парижском восстании вызвали в Мадриде такое же возбуждение, как и по всей Европе. Король Фердинанд встревожился, и не без оснований, ибо шербурские изгнанники[28] были близки ему как родственники и как реставраторы его короны: их гибель означала уничтожение самой основы его существования. А в то время еще трудно было предвидеть, куда вознесется народная волна, поднявшаяся так неожиданно. Испанский двор колебался между противоположными мнениями, но события в конце концов принудили его отказаться от нерешительности.
В тот момент, когда разразилась революция, во Франции и в Англии было множество испанских эмигрантов, которые представляли собой жалкие остатки предшествующих катастроф. Движение в Париже вернуло им надежды. В Мадриде стало известно, что изгнанники, объединившиеся в Лондоне и Париже в революционные хунты, готовят выступление и собираются перейти границу. Испанское правительство, движимое естественным чувством самосохранения, обратилось к английскому и французскому кабинетам с решительным протестом. Английское правительство пресекло всякую подготовку к выступлению тем, что приостановило действие некоторых положений
Всем памятны печальные результаты экспедиции 1830 года: кучка изгнанников, лишенная поддержки, в порыве героизма бросилась в ущелья Пиренеев. Вальдес и Мина[32] были разбиты Сантос-Ладроном, жестоким абсолютистом, который позднее был расстрелян как участник карлистского движения, и Льяудером, который позднее счел более благоразумным превратиться в либерала. Льяудер занимал в то время пост капитан-генерала[33] Арагона, высокий пост, который доверили ему благодаря его преданности Фердинанду VII. В преследовании Мины, коллегой которого он должен был вскоре стать, Льяудер проявил жестокость, воспоминания о которой надолго сохранят жители пограничных областей. Как велика была бы слава Льяудера, если бы он мог к своему гербу недавнего происхождения добавить рядом с головой Ласи голову Мины и увенчать, таким образом, свой горб короной гранда! Но эта двойная слава не была ему дарована, и он должен был довольствоваться своим первым каталонским подвигом и простой короной маркиза.[34]
Так завершился год, начавшийся столь блестящими предзнаменованиями. Между тем 10 октября королева родила принцессу, и в тот момент, когда дело Конституции потерпело поражение на границе, оно восторжествовало в Мадриде, так как рождение наследницы, заставив карлистов развернуть знамя мятежа, должно было принудить королеву для спасения себя и монархии опереться на тех людей, которых в это время расстреливали в Пиренеях.
Рождение принца заткнуло бы рот клерикалам, в лучшем случае они смогли бы оспаривать регентство Марии-Кристины и настраивать против нее меньшинство. Но какая разница между этой борьбой личных интересов и борьбой принципов, к которой послужила поводом Прагматическая санкция и которая открыла перед эмигрантами сначала двери их мадридских жилищ, затем – двери кортесов и, наконец, – министерства! И все это потому, что вместо принца родилась принцесса! Попробуйте-ка после всего этого отрицать, что провидение, которое сумело из столь ничтожных поводов вывести такие важные следствия, покровительствует демократии. Оно хотело ее победы, оно решило эту победу, и даже короли в его руках были только орудием, с помощью которого оно увенчало свое дело успехом. Эти перипетии составляют герои-комическую часть истории.
Тем временем драматическое действие усложняется. Фердинанд видит себя между двух противников, между конституционной партией, которую тогда возглавлял Мина и клерикальной, которую представлял дон Карлос. Последний оставался спокойным в течение 1831 года. Июльская революция напугала его не меньше, чем Фердинанда. В этом отношении их интересы совпадали, и оба видели в революции угрозу своему
