Овид растерялся, сильно побледнел и пролепетал:
— А?… Что?… Ты это о чем, братец?
Жак схватил его за руку и оттащил в сторонку.
— О том, — сквозь зубы прорычал он, — о том, что я все видел, о том, что ты — ничтожество, и о том, что ты сейчас же отдашь мне кожаную сумочку, украденную тобой у человека, за спиной которого ты стоял! Только что ты совершил преступление, которому нет и не может быть никакого оправдания!… Памятуя о том, что ты еще и мой родственник и позоришь семью, я вообще не могу взять в толк, что меня удерживает от того, чтобы отвести тебя к капитану и рассказать ему о твоем постыдном поведении.
У Овида ноги подкосились.
— Нет… нет… нет… — взмолился он, — ты не сделаешь этого… Сжалься над несчастным заблудшим!… Прости мою слабость!
— Судя по проявленному тобой хладнокровию и той ловкости, с которой ты орудовал, такого рода слабости тебе, похоже, не в новинку.
— Это со мной впервые… уверяю тебя!… Клянусь!
— Замолчи и давай сюда сумку!
Овид протянул кошель Жаку.
— Тебе известно, что внутри?
— Почти шестьдесят тысяч франков.
— Ладно… Жди меня здесь!
— Что ты собираешься делать?
— Вернуть состояние его законному владельцу.
— Но…
— Ни слова больше!
И бывший мастер направился к седоголовому пассажиру.
— Простите, сударь, — сказал он, подходя к нему и показывая сумочку, — это, случайно, не ваше?
Рука пассажира метнулась к левому боку.
— Украли! — в ужасе воскликнул он.
— О чем горевать, если вот оно, ваше добро!… — улыбаясь, успокоил его Жак. — Вот ваш пропавший кошель. Проверьте, все ли цело.
Ни секунды не теряя, старик достал из кармана крошечный ключик, поспешно открыл принесенную Жаком сумочку и осмотрел содержимое.
— Нет… нет… все на месте… — сказал он наконец с радостью. — Все в порядке… Тут все мое состояние, сударь… Семьдесят тысяч франков, с трудом скопленные за тридцать лет службы; я вез их дочери… Но как мой кошелек попал к вам?
— Идемте со мной, я вам все объясню.
И лже-Арман направился к Овиду — тот, смертельно побледнев, внимательно следил за всеми его действиями. Старик шел следом. Жак остановился возле Овида — от страха тот уже еле держался на ногах.
— Этот человек обокрал вас, — сказал бывший мастер.
И, поскольку пассажир явно намеревался что-то сказать, поспешно продолжил:
— Я знаю этого субъекта, и мне не хотелось бы, чтобы его арестовали, чего он, впрочем, вполне заслуживает; однако я требую, чтобы он во всем покаялся и попросил вас сжалиться над ним…
Раздумывать было не о чем. Овид приглушенным голосом поспешно забормотал:
— Сознаюсь… сударь… сознаюсь… во всем… и умоляю вас простить…
— Уж коли этот господин так просит, я вас прощаю, — с презрением заявил пассажир. — Убирайтесь с глаз моих долой. А лицо ваше я запомню. Я тоже еду в Нью-Йорк и с Джеймсом Мортимером, у которого вы собираетесь работать, знаком. Вы сами только что рассказали мне о ваших планах. Я вас доверчиво слушал, наивно полагая, что имею дело с честным и хорошим рабочим. А вы оказались на редкость хорошим прохвостом; стоит мне слово сказать вашему хозяину, и вам не поздоровится.
Овид проблеял нечто умоляющее.
— Мне следовало бы именно так и поступить… — продолжал пассажир.
Тут вмешался Жак.
— Это ему и так будет неплохим уроком, — сказал он, — я, по крайней мере, надеюсь. И прошу вас умолчать о прискорбном случае. Как я уже говорил, я знаю его… знаю его семью… Одна из самых почтенных… Его арест запятнал бы ее позором.
— Ради его семьи и ради вас, сударь, — вы ведь вернули мне украденное состояние — я никому ничего не скажу… Но я хочу знать его имя… Если он откажется назвать его, я посмотрю в списке пассажиров…
— Его зовут Овид Соливо.
«Мастер на все руки» позеленел от ужаса.
— Овид Соливо… — повторил пассажир. — Знакомое имя. А! Вспомнил… Тот самый тип — уроженец Кот д'Ор, на которого я в Париже получил в свое время ордер на задержание за кражу со взломом.
Жак Гаро пристально посмотрел на совсем уже изнемогшего Овида, который явно и не думал ничего отрицать.
— Я не знал о его преступном прошлом, — сказал Жак, — но из уважения к семье по-прежнему склонен о нем перед вами ходатайствовать. Вы обещали молчать о происшедшем…
— И сдержу свое обещание, сударь, ибо вы снискали мою признательность. Я ничего никому не скажу ни о его прошлых преступлениях, ни о теперешнем; но помнить об этом буду крепко и, если только он еще раз окажется передо мной из-за какого-нибудь проступка, я буду беспощаден.
Потом, протягивая Жаку руку, пожилой пассажир добавил:
— Вы сделали доброе дело. Если я когда-нибудь смогу оказаться вам полезен, смело на меня рассчитывайте. Я француз, зовут меня Рене Боск, я бывший полицейский — только что вышел в отставку и буду теперь жить в Нью-Йорке, в доме номер 56 по Одиннадцатой авеню.
—
Экс-полицейский пожал руку лже-Арману и, презрительно глянув на Овида Соливо, удалился. Овид, опустив голову, стоял перед Жаком.
— Так, значит, — начал тот тихим голосом, — по воле случая встретившись с тобой на корабле, я должен был узнать, что ты, человек, узами родства связанный с семьей Арманов, репутация которой всегда оставалась безупречной, человек, встрече с которым я так радовался, — жалкий плут, негодяй, которого разыскивает полиция, профессиональный вор!
К концу фразы Жак несколько повысил голос.
— Не так громко, братец, умоляю тебя: потише! — запинаясь, проговорил Овид; во рту у него пересохло, горло сдавило. — Ну, нашло на меня что-то вдруг, понимаешь! Чего ты хочешь, я ведь небогат! Черт возьми, такого рода слабости вполне понять можно. Как увидел я это золото и деньги, так и вскружили они мне голову…
Потом — плаксиво и лицемерно — добавил:
— Ах, братец! Само Провидение в твоем лице уберегло меня от дурного поступка.
— И тебе не жаль так и не доставшихся тебе денег?
Овид ответил не сразу.
— Ты ведь жаждешь разбогатеть любой ценой, — продолжал Жак, — твое молчание это доказывает.
— Черт… богатство — это все.
— В сумке отставного полицейского было семьдесят тысяч франков — отнюдь не богатство, а если станешь меня слушаться, я сделаю тебя действительно богатым.
— Правда?
— Слово Поля Армана.
— Отныне я твой душой и телом!
