знал, что дела сестры идут хорошо, не терял ее из виду, но встречались они редко, так как каждый был занят своим делом, да и жили они все-таки далеко друг от друга. Но в этом году девочке должно было исполниться двенадцать лет, ей предстояло первое причастие, и столяр, решив воспользоваться этим случаем для сближения с сестрой, написал ей, что рассчитывает на ее участие в торжестве. Стариков родителей уже не было в живых, и Мадам не могла отказать своей крестнице: она приняла приглашение. Брат ее Жозеф надеялся, что, угождая сестре, он, может быть, добьется завещания в пользу своей дочки, так как Мадам была бездетна.
Ремесло сестры ничуть его не смущало, да, впрочем, в их местах никто о нем и не знал. Упоминая о ней, говорили только: «Мадам Телье – дама, живущая в Фекане», так что можно было предположить, что она живет на доходы со своего капитала. От Фекана до Вирвиля не меньше двадцати миль, а крестьянину преодолеть расстояние в двадцать миль труднее, чем цивилизованному человеку переплыть океан. Жители Вирвиля дальше Руана никогда не ездили; феканцев же ничем не могла привлечь какая-то деревушка в пятьсот дворов, затерянная в степи и принадлежащая другому департаменту. Таким образом, здесь ровно ничего не было известно.
Время причастия приближалось, и Мадам была в большом затруднении. Помощницы у нее не было, и о том, чтобы оставить свой дом хотя бы на один день, она не могла и думать. Без нее непременно опять вспыхнут споры и соперничество между девицами верхнего и нижнего этажа; потом, конечно, напьется Фредерик, а когда он пьян, то накидывается на людей ни за что ни про что. В конце концов она решила взять с собой всех девушек, а слугу отпустить на эти два дня.
Брат, с которым она посоветовалась, ничего не имел против этого и обещал предоставить всем им на одну ночь место для ночлега. И вот в субботу утром восьмичасовой экспресс умчал в вагоне второго класса Мадам и ее спутниц.
До Безвиля они были одни и трещали как сороки. Но на этой станции в вагон вошла чета крестьян. Муж, старик в синей блузе с плиссированным воротником и широкими рукавами, стянутыми у кисти и украшенными узкой белой вышивкой, в старинном цилиндре, порыжевший ворс которого торчал щетиной, в одной руке держал огромный зеленый зонтик, а в другой – большую корзину, из которой испуганно выглядывали головы трех уток. Жена его, прямая, угловатая, в своем деревенском наряде напоминала курицу с острым, как клюв, носом. Она уселась против мужа и застыла на месте, ошеломленная тем, что очутилась в таком блестящем обществе.
В самом деле, в вагоне можно было ослепнуть от ярких, бьющих в глаза красок. Мадам, вся с головы до ног в голубом шелке, накинула на свой наряд шаль из поддельного французского кашемира, огненно- красную, слепящую, пылающую. Фернанда задыхалась в платье из клетчатой шотландской материи, корсаж которого, с трудом затянутый на ней подругами, поддерживал два ниспадающих купола ее рыхлой груди, беспрерывно колыхавшейся под одеждой, словно жидкость.
Рафаэль, в прическе с перьями, похожей на гнездо, полное птиц, была в лиловом платье, усеянном золотыми блестками. Этот туалет в восточном вкусе шел к ее лицу еврейского типа. Роза-Кляча в розовой юбке с широкими оборками имела вид чересчур разжиревшего ребенка или толстой карлицы. А оба Насоса, казалось, выкроили свои причудливые наряды из старых оконных занавесок, тех занавесок в разводах, которые были в моде в эпоху Реставрации.
Как только в купе появились пассажиры, дамы приняли серьезный вид и стали беседовать на возвышенные темы, чтобы внушить о себе хорошее мнение. Но в Больбеке в вагон вошел господин с белокурыми бакенбардами, в перстнях и с золотой цепочкой. В сетку наверху он положил несколько пакетов, завернутых в клеенку. Видно было, что это балагур и весельчак. Он поклонился, улыбнулся и спросил развязно:
– Дамы меняют гарнизон?
Этот вопрос привел всех в тягостное смущение. Наконец к Мадам вернулось самообладание, и она ответила сухо, мстя за оскорбленную честь своего отряда:
– Вам не мешало бы быть повежливее.
Он извинился:
– Извините, я хотел сказать – монастырь.
Не найдя, что возразить, или, может быть, удовлетворенная такой поправкой, Мадам с достоинством поклонилась, сжав губы. Тогда этот господин, заняв место между Розой и старым крестьянином, принялся подмигивать трем уткам, головы которых торчали из корзины. Затем, почувствовав, что ему уже удалось пленить общество, он начал щекотать птиц под клювом, обращаясь к ним с шутливыми речами, чтобы позабавить всех.
– Мы оставили нашу милую лужу!.. Кря, кря, кря… И придется нам познакомиться с вертелом!.. Кря, кря, кря…
Бедные птицы выворачивали шеи, стараясь уклониться от его ласк и делая отчаянные усилия вырваться из своей ивовой клетки. И вдруг все разом закричали, тоскливо и жалобно: «Кря, кря, кря!»
Среди женщин раздался взрыв смеха. Они нагибались, толкали друг друга, чтобы лучше видеть. Все вдруг необычайно заинтересовались утками. А господин удвоил свои старания, любезности и остроумие.
Вмешалась Роза и, перегнувшись через колени соседа, поцеловала всех трех птиц в клюв. Тотчас же и всем остальным захотелось поцеловать их. Господин усаживал каждую из девушек по очереди к себе на колени, покачивал, щипал и вдруг перешел с ними на «ты».
Крестьяне, ошалев еще больше, чем их птицы, вращали глазами, как безумные, не смея пошевелиться, и их старые морщинистые лица словно застыли и ни разу не осветились улыбкой.
Господин, оказавшийся коммивояжером, в шутку предложил дамам купить у него подтяжки и, достав один из своих свертков, развернул его. Это была хитрость: в свертке оказались дамские подвязки.
Там были шелковые подвязки всевозможных цветов – голубые, розовые, красные, фиолетовые, сиреневые, пунцовые, с металлическими пряжками в виде двух обнявшихся золотых амуров. Девушки вскрикнули от восторга, потом принялись рассматривать образцы с той серьезностью, с какой всякая женщина выбирает принадлежности туалета. Они советовались друг с другом взглядами, перешептывались, а Мадам с вожделением вертела в руках пару оранжевых подвязок. Они были шире и внушительнее других – настоящие хозяйские подвязки.
Коммивояжер выжидал, смакуя одну мысль.
– Ну, мои крошечки, – сказал он, – надо их примерить.
Грянула целая буря восклицаний. Они зажимали юбки между ног, словно опасаясь насилия. А он спокойно выжидал своего. Наконец заявил:
– Не хотите? Я убираю их.
Затем с хитрым лукавством прибавил:
– Даю по паре на выбор всем, кто захочет примерить.
Но они не соглашались, выпрямившись с достоинством. Однако оба Насоса имели такой несчастный вид, что он повторил им свое предложение. Флора-Качалка, которую особенно мучило желание, явно колебалась. Он подзадоривал:
– Да ну же, девочка, смелее! Вот пара лиловых, они пойдут к твоему платью.
Тогда она решилась и, подняв юбку, показала толстую ногу коровницы в плохо натянутом грубом чулке. Коммивояжер, нагнувшись, застегнул подвязку сперва под коленом, потом выше. При этом он тихонько щекотал девушку, заставляя ее вскрикивать и резко вздрагивать. Наконец дал ей пару лиловых подвязок и спросил:
– Теперь чья очередь?
Все разом закричали:
– Моя, моя!
Он начал с Розы-Клячи, открывшей нечто бесформенное, совершенно круглое, без лодыжки, «настоящий окорок», как заметила Рафаэль. Фернанда удостоилась комплимента коммивояжера, которого привели в восторг ее мощные колонны. Тощие бедра Прекрасной еврейки имели меньший успех. Луиза- Курочка в шутку накрыла голову коммивояжера своей юбкой, и Мадам была вынуждена вмешаться, чтобы прекратить это неприличие. Наконец сама Мадам протянула свою ногу, прекрасную нормандскую ногу, полную и мускулистую. И коммивояжер, изумленный и восхищенный, галантно снял шляпу, приветствуя, как
