вернулся к себе, но в постель уже не лег.
Медленно наступал рассвет. Часы в столовой отбивали час за часом, и бой их был полнозвучным и торжественным, как будто этот небольшой часовой механизм вобрал в себя соборный колокол. Звон поднимался по пустой лестнице, проникал сквозь двери и стены и замирал в глубине комнат, в нечутких ушах спящих. Пьер шагал взад и вперед по комнате, от кровати к окну. Что ему делать? Он был слишком потрясен, чтобы провести этот день в семье. Ему хотелось побыть одному, по крайней мере, до завтра, чтобы поразмыслить, успокоиться, найти в себе силы для той повседневной жизни, которую опять надо будет вести.
Ну что ж, он поедет в Трувиль, посмотрит на тех отдыхающих, которыми кишит пляж. Это развлечет его, изменит ход его мыслей, даст ему время свыкнуться с ужасным открытием.
Как только забрезжил рассвет, он умылся, оделся. Туман рассеялся, погода была хорошая, очень хорошая. Пароход в Трувиль отходил только в девять часов, и Пьер подумал, что ему следовало бы перед отъездом проститься с матерью.
Дождавшись часа, когда она обычно вставала, он спустился вниз и подошел к ее двери. Сердце его билось так сильно, что он остановился перевести дыхание. Его рука, вялая и дрожащая, лежала на ручке двери, но он не в силах был повернуть ее. Он постучал. Голос матери спросил:
— Кто там?
— Я, Пьер.
— Что тебе?
— Только попрощаться. Я уезжаю на весь день в Трувиль с друзьями.
— Я еще в постели.
— Ты не вставай, не надо. Я поцелую тебя вечером, когда вернусь
Он уже надеялся, что сможет уехать, не повидав ее, не коснувшись ее щеки лживым поцелуем, от которого его заранее мутило.
Но она ответила:
— Сейчас открою. Ты только подожди, пока я опять лягу.
Он услышал шаги ее босых ног по полу, потом стук отодвигаемой задвижки.
— Войди! — крикнула она.
Пьер вошел. Она сидела на постели, возле Ролана, который, в ночном колпаке, повернувшись к стене, упорно не желал просыпаться. Разбудить старика можно было, только тряся его изо всех сил за плечо. В дни рыбной ловли, в назначенный матросом Папагри час, звонком вызывали служанку, чтобы она растолкала хозяина, спящего непробудным сном.
Подходя к матери, Пьер взглянул на нее, и ему вдруг показалось, что он впервые видит ее.
Она подставила ему обе щеки, и, поцеловав ее, он сел на низенький стул.
— Ты еще с вечера решил поехать в Трувиль? — спросила она.
— Да, с вечера.
— К обеду вернешься?
— Не знаю еще. Во всяком случае, не ждите меня.
Он рассматривал ее с изумлением и с любопытством. Так эта женщина — его мать! Это лицо, которое он привык видеть с детства, как только его глаза научились различать предметы, эта улыбка, голос, такой знакомый, такой родной, показались ему внезапно новыми, совсем иными, чем были для него всегда. Он понял, что, любя мать, никогда не вглядывался в нее. Между тем это была она, все мельчайшие черты ее лица были ему знакомы, только он впервые видел их так отчетливо. Пьер изучал дорогой ему облик с таким тревожным вниманием, что он представился ему совсем иным, каким он никогда его раньше не видел.
Он встал, собираясь уйти, но, внезапно уступив непреодолимому желанию узнать правду, терзавшему его со вчерашнего дня, сказал.
— Послушай, кажется, когда-то в Париже в нашей гостиной был портрет-миниатюра Марешаля.
Мгновение она колебалась, или ему почудилось, что она колеблется, потом ответила:
— Да, был.
— Куда же делся этот портрет?
И на этот раз она могла бы, пожалуй, ответить быстрее.
— Куда делся… постой… что-то не припомню. Наверно, он у меня в секретере.
— Может быть, ты найдешь его?
— Поищу. Зачем он тебе?
— Не мне. Я подумал, что надо бы отдать портрет Жану, это ему будет приятно.
— Ты прав, это хорошая мысль. Я поищу портрет, как только встану.
И он вышел.
День был безоблачный, тихий, без малейшего ветра. На улице, казалось, всем было весело — коммерсантам, шедшим по своим делам, и чиновникам, шедшим в канцелярии, и молоденьким продавщицам, шедшим в магазин. Кое-кто даже напевал, радуясь ясному дню.
На трувильский пароход уже садились пассажиры. Пьер устроился поближе к корме, на деревянной скамейке.
