И вот уже четыре дня первосвященнический убор наследников Мельхиседека сносил незаслуженную обиду на плечах достойного Садока; чтобы понять, как это раздражало его надо учесть, что, если бы он скрепя сердце освятил брак Сулаймана с царицей Савсь досада стала бы куда сильней.
Этот союз казался ему опасным для религии иудеев и для власти священников. Царица Балкида была женщиной образованной.
Садок находил, что савеянские жрецы позволили ей узнать много такого, о чем монарх, воспитанный в благоразумии, не должен и подозревать, и он опасался влияния царицы, владеющей чудесным искусством повелева-ния птицами. Смешанные браки, подвергающие сомнению веру супруга, поклоняющегося своему Богу, никогда не нравились священникам. И Садок, который потратил немало сил, чтобы умерить в Сулаймане тягу к знаниям, внушая царю, что ему нечему больше мучиться, трепетал, боясь, как бы государь не узнал, сколь многое ему было неведомо.
Эти опасения были тем более оправданны, что Сулайману уже случалось задумываться, и он находил своих министров менее мудрыми, зато куда более деспотичными, чем советники царицы. Доверие ибн Дауда к священникам пошатнулось; с некоторых пор у него появились секреты от Садока, и он больше не обращался к нему за советом. Самое страшное в государствах, где священнослужители владеют верой и олицетворяют ее, – это то, что, если великому священнику случается оступиться – а с каким смертным этого не может произойти? – вместе с его падением рушится вера, и лик самого Бога затмевается, когда бесчестье настигает погрязшего в гордыне и злобных помыслах Его служителя.
Осторожному, подозрительному, но не слишком проницательному Садоку легко было удержаться у власти, ибо в голове у него, на его счастье, было мало своих мыслей. Толкуя Закон сообразно страстям повелителя, он оправдывал их со снисходительностью догматика; толкование его было порой грубым, но педантичным по форме, и потому Сулайман покорно шел под ярмом. И вот теперь девушка из Йемена и какая-то проклятая птица грозили разрушить все с таким трудом построенное осмотрительным Садоком!
Обвинить их в колдовстве – не означало ли это признать силу оккультных наук, которые священники с презрением отрицали? Садок был в замешательстве. Не давали ему покоя и другие заботы: власть Адонирама над ремесленниками тревожила великого священника, ибо он не без оснований опасался всякого господства, зиждущегося на тайных силах и каббалистике. Однако Садок не давал своему царственному ученику отослать единственного мастера, способного воздвигнуть Богу Адонаи великолепнейший в мире храм: он хотел, чтобы все народы Востока восхищались святилищем Иерусалима и несли к его алтарю свои дары. Садок был полон решимости погубить Адонирама; но он ждал окончания работ, а пока ограничился тем, что раздувал тлевшую в душе Сулаймана искру подозрительности. В последние несколько дней положение осложнилось. Во всем блеске своего нежданного, невероятного, чудесного триумфа Адонирам, как мы помним, скрылся. Отсутствие его удивляло всех при дворе, но, судя по всему, оставляло равнодушным царя, который ни разу не заговорил об этом с великим священником – а подобная сдержанность была отнюдь не в его привычках.
Вот поэтому преподобный Садок, видя, что он не нужен, и желая остаться необходимым, отыскал среди туманных изречений оракулов кое-какие недомолвки, которые вполне могли поразить воображение царя. Сулайману обычно нравились его речи – в основном потому, что он, пользуясь случаем, тут же излагал их содержание в трех-четырех новых пословицах. Однако в нынешних обстоятельствах изречения Екклезиаста довольно далеко ушли от проповедей Садока и касались в основном пользы хозяйского глаза, невозможности доверять ближнему и невзгод царей, окруженных хитростью, ложью и корыстолюбием. Сбитый с толку Садок искал убежища в безднах софистики.
– Говорить вы большой мастер, – прервал его Сулайман, – но не для того, чтобы насладиться вашим красноречием, я попросил вас прийти со мной в храм: беда тому царю, что довольствуется одними лишь словами! Трое никому не ведомых людей сейчас придут сюда, попросят позволения поговорить со мной, и мне угодно будет выслушать их, ибо я знаю их замыслы. Я выбрал для аудиенции это место: важно, чтобы наша беседа осталась тайной.
– Государь, кто эти люди?
– Люди, осведомленные о том, что неизвестно царям; беседуя с ними, можно узнать немало нового.
Вскоре на внутреннюю паперть храма впустили трех ремесленников, и они пали ниц у ног Сулаймана. Все трое держались скованно, глаза их бегали.
– Да пребудет истина на устах ваших. – сказал им Сулайман, – и не пытайтесь – лукавить с царем: ваши самые потаенные мысли ведомы ему. Ты, Фанор, простой ремесленник из цеха каменщиков и враг Адонирама, ибо тебе ненавистно главенство рудокопов, ты хотел уничтожить творение твоего мастера и для этого подмешал горючие материалы в кирпич его печей. Ты, Амру, подмастерье цеха плотников, подставил балки языкам пламени, чтобы ослабить опоры медного моря. Ну а ты, Мифусаил, рудокоп из колена Рувимова, ты подмешал в литье сернистую лаву с берегов озера Гоморра. Все трое вы тщетно добиваетесь звания и жалованья мастеров. Теперь вы убедились, что от моей проницательности не могут укрыться самые тайные ваши дела?
– О великий царь, – трепеща ответил Фанор, – это все клевета Адонирама, который задумал погубить нас.
– Адонирам даже не подозревает о вашем заговоре, он известен мне одному. Знайте, что все тайны открыты прозорливости того, кому покровительствует Адонаи.
Удивление на лице Садока сказало Сулайману о том, что его первосвященник не слишком полагается на покровительство Адонаи.
– Поэтому, – продолжал царь, – не тратьте попусту слов, пытаясь скрыть истину. То, что вы скажете, мне уже известно, я лишь хочу испытать вашу преданность.
– Государь, – начал Амру, не менее испуганный, чем его сообщники, – я следил денно и нощно за всеми мастерскими, складами и кузницами. Ни разу там не появился Адонирам.
– Что до меня, – добавил Фанор, – мне пришло в голову спрятаться под вечер за гробницей царевича Абсалома ибн Дауда на дороге, что ведет с Мории к лагерю савеян. В третьем часу пополуночи мимо меня прошел человек в длинном халате и тюрбане, какие носят йеменцы. Я подкрался ближе и узнал Адонирама; он направлялся к шатрам царицы. Но он заметил меня, и я не решился последовать за ним.
– Государь, – заговорил в свою очередь Мифусаил, – вы знаете все, и нет границ вашей мудрости; я буду откровенен до конца. Если то, что я скажу, может стоить жизни вашим рабам, поневоле приоткрывшим столь страшные тайны, соблаговолите отпустил моих товарищей, чтобы слова мои пали лишь на меня одного.
Оставшись наедине с царем и первосвященником, он снова распростерся ниц и крикнул:
