Они и не знали, что были так близки к истине.
Гонен с хохотом развел их. Жакоб Демер ушел, ругаясь.
– Поблагодари метра Гонена, – сказал Мюсто Ришару, – герцог Бургундский помиловал тебя по его просьбе.
– Благодарю вас, метр, – вскрикнул Ришар Карпален, – и верьте моей вечной признательности.
– Э! Что такое признательность? Дым один.
– Приказывайте: вы увидите мои дела, а не слова.
– Что-ж, посмотрим.
– Но только…
– Что такое?
– С одним условием, что вы не станете препятствовать мне совершить одно дело мести: в этом я дал клятву.
– Напротив! Но скажи мне, друг мой, ты еще слишком молод, чтобы носить в голове планы мщения.
– У меня в голове сидит это слово с тех пор, как я начал понимать слова!
– Отец тебе внушил?
– Да.
– А мать?
– Мать я мало знал.
– Ну, на первый раз довольно. Ступай за мной.
Гонен вошел к себе в театр, куда Ришар Карпален хотел за ним последовать, но в эту минуту послышался резкий звук труб и крики: «Да здравствует Орлеанский!»
В ту же минуту молодого человека увлекла толпа: сдавленный со всех сторон, бросаемый взад и вперед, он не устоял и упал как раз под ноги лошадей отряда стрелков, которыми командовал Рибле, напрасно старавшийся расчистить путь, крича:
– Назад, мужичье!
Стрелков окружила куча ребят, следовавшая за ними от самого дворца и с увлечением, видимо подогретым, орала:
– Да здравствует Орлеанский!
Герцог был ослепителен. На нем был голубой бархатный плащ, отороченный золотым галуном и вышитый серебряными линиями, бархатная шляпа гранатового цвета, с которой каскадами ниспадали страусовые перья: белые, бледно-розовые и светло-зеленые и мешались с длинными вьющимися волосами, обрамлявшими шею, белую, как у женщины. Вокруг этой шеи, как змея, извивалось ожерелье из крупного жемчуга. Прибавьте к этому природную красоту, освещенную теперь радостным настроением. Его большие глаза горели пламенем, зажженным какой-нибудь новой любовной интрижкой. Среди враждебно настроенной толпы, он дышал спокойствием беззаботности.
Сеньоры его свиты также сверкали золотом и серебром.
– Если к нему нельзя пробиться у него во дворце, – сказал Бурнишон Герену Буасо, – так я здесь поговорю с ним.
– А я поддержу вас, кум, – ответил тот.
– Что вы еще выдумали? – возразил Лескалопье. – Что значат ваши мизерные дела, когда здесь дело идет о вопросах государственных.
Но, несмотря на все его возражения, Бурнишон выступил вперед, а за ним и Герен Буасо.
– Ваша светлость, – крикнул он – ваши офицеры разоряют нас… и отказываются потом платить деньги… вы тоже не платите нам долгов…
– Что он там поет, этот негодяй? – спросил Орлеанский.
– А вот и другой негодяй запоет вам ту же песню, – в свою очередь крикнул Герен Буасо, – а вот и третий, – указал он на Лескалопье, который поспешил скрыться в толпе.
Но взамен его выступили другие кредиторы, ободренные решимостью первых. Поднялся гвалт невообразимый.
– Гола! Рибле! Сюда, сержант! Бейте эту сволочь, – кричал Орлеанский, – а вы, Савуази, посылайте ваших пажей за подмогой.
– Увы! – вздохнул шамбелан, – со времени парламентского указа, у меня больше нет пажей. Но грозные требования не прекращались.
– Ну, будет, смирно! – насмешливо сказал герцог. – Я о вас позаботился. Все вы значитесь в моем духовном завещании.
– Ну так, значит, нам всем скоро заплатят! – проревел какой-то Голиаф в одежде мясника.
Схватив под уздцы лошадь герцога, он замахнулся на него широким ножом, но в эту самую минуту кто-то хватил его самого ножом в живот и он грузно рухнул на землю.
Ударил мясника никто иной, как Жакоб: но пока он с торжествующим видом размахивал ножом, другой юноша кинулся на него, чтобы отнять у него оружие и поразить им герцога. Это был Ришар Карпален.
