особняком.
По правде сказать, мсье де Ла Пэжоди нисколько этого и не хотелось. Сластолюбивый по природе, он охотно мирился с тучным гостеприимством маркиза. Роскошь покоев и стола были ему весьма по душе, и, вставая из-за обильной трапезы, он был не прочь развлечь мсье де Турва какой-нибудь легкой и веселящей мелодией, говоря, что хороший кусок всегда в пору. К тому же, мсье де Ла Пэжоди был еще не вполне уверен в последствиях своего авиньонского приключения, a покровительство президента де Турва служило порукой тому, что его не станут беспокоить. И он дорожил этим преимуществом, так же как не был равнодушен к проявленной лучшим эксским обществом готовности встретить его с распростертыми объятиями. Поэтому он старался оправдать это радушие таким поведением, против которого никто ничего не мог бы возразить. Итак, мсье де Ла Пэжоди усердно сопровождал маркиза де Турва на богослужения в собор и тщательно воздерживался от каких бы то ни было речей, могущих тревожить хотя бы самые щепетильные уши. Никто бы е узнал в этом скромном и благоразумном дворянине отъявленного вольнодумца парижских кабачков и бартеласской харчевни, заявлявшего, что он не верит ни в Бога, ни в черта, и ценившего этот благочестивый вздор не дороже той дудочки, на которой он когда-то, лет шести или семи от роду, насвистывал песенки птицам, в то время как в их бедной бургундской усадьбе его отец чистил старое охотничье ружье, а мать штопала ветхое платье. Не следует, однако, думать, будто под этим новым обличьем мсье де Ла Пэжоди стал жеманным ханжой. Его природная живость и веселость уберегали его от этого недостатка. Бургундская соль по-прежнему оживляла его ум. Мсье де Ла Пэжоди нравом обладал общительным, а память его была полна занятных рассказов. Однако он выбирал в своем ягдташе истории, подходящие к новым подмосткам, на которых он выступал, так что в обществе его ценили не только за его талант флейтиста, но и за приветливую внешность и умение придавать приятность разговору.
Если мсье де Ла Пэжоди старался не касаться религии и вероучения, то он не возбранял себе говорить о предметах любовных, каковые он умел излагать то осторожно и изысканно, то дерзко и весело. Впрочем, ему было известно, что в этих вопросах люди всего снисходительнее, и он не замедлил убедиться, что эксским дамам такого рода речи отнюдь не противны. Увлекательность беседы мсье де Ла Пэжоди была одной из причин их благосклонного к нему отношения, о котором свидетельствовал целый ряд несомненных признаков. Поэтому в скором времени легкомысленный рассказчик перестал ограничиваться словами. Не в его привычках было слишком долго довольствоваться отшельнической жизнью, и ему было мало созерцать в женском теле только то, что разрешает показывать мода. Мсье Де Ла Пэжоди, как я уже сказал, был сластолюбив, но его сластолюбие простиралось далее красоты пейзажей и роскошеств стола. Конечно, привольные обличья природы радовали его не меньше, чем предлагаемые ею яства, но всем иным он предпочитал раздвоенный хом красивой груди и душистый плод влюбленных губ и охотно сменял деревянную флейту на более естественный инструмент, игра на котором также насчитывает своих невежд и искусников, к каковым он причислял и себя.
Эта уверенность в своих достоинствах была у мсье де Ла Пэжоди настолько искренней, что ему не терпелось их обнаружить, тем более что он не усматривал в этом ничего противного тому благоразумному поведению, которого он решил придерживаться. Любовные дела никогда никому не ставились серьезно в вину, и снисхождение обеспечено тем, кто ими занят. Из всех страстей любовь – наиболее терпимая, ибо никто не избегает ее владычества и каждый очищается в ней грехом другого. К тому же, что может быть благонамереннее, чем предаваться любви, и есть ли на земе занятие более безобидное? Таково было, во всяком случае, мнение мсье де Ла Пэжоди, и, по-видимому, в те времена эксские дамы всецело его разделяли.
Первой, которая дала понять мсье де Ла Пэжоди, что она смотрит на это так же, как и он, была мадам де Листома, жена советника апелляционной палаты. Мадам де Листома была маленькая женщина, такая же черноволосая, такая же живая, такая же сговорчивая, как и мсье де Ла Пэжоди, и они поладили так быстро и так основательно, что сами расхохотались, очутившись друг у друга в объятиях, в такой позе и в таком небрежном виде, что у них не могло оставаться сомнений в обоюдности их соглашения. Эта первая неожиданность показалась им настолько приятной, что они сочли за благо на ней не останавливаться, тем более что мсье де Ла Пэжоди после Авиньона пользовался вынужденным отдыхом, превосходные последствия которого мадам де Листома имела полную возможность оценить, как знаток.
Одобрение мадам де Листома, которого она отнюдь не скрывала, привело к утверждению за мсье де Ла Пэжоди соблазнительной славы, причем мадам де Листома заявляла, что таковая им более чем заслужена и что он способен ее поддержать, к чему мсье де Ла Пэжоди и стремился, продолжая себя выказывать достойным самого себя и превосходящим многих. Легко понять, что этого диплома было достаточно для того, чтобы разжечь любопытство, так что мсье де Ла Пэжоди и в этом отношении возбудил такой же интерес, как тот, который он вызвал по приезде в Экс своим талантом флейтиста. Явилось желание удостовериться в столь лестно аттестованной виртуозности. И мадам де Листома недолго удерживала в своих цепях ветреного мсье де Ла Пэжоди. Мадам де Брегансон его у нее похитила. Это состязание взволновало весь город, и слава мсье де Ла Пэжоди твердо упрочилась, когда мадам де Брегансон объявила с беспечной дерзостью, составлявшей особую ее прелесть, что мадам де Листома, конечно, рассказала все, что знала относительно правды, но что с нею самой мсье де Ла Пэжоди был еще правдивее, чем с ее соперницей.
Эта острота стала известной и в чрезвычайной степени содействовала успеху мсье де Ла Пэжоди, ибо дамы отнюдь не равнодушны к того рода качествам и способностям, которые ему приписывались, хоть они и неохотно сознаются в том, насколько они этому придают значение. Но что довершило удачу счастливого мсье де Ла Пэжоди и создало ему совершенно исключительное положение, так это безрассудство, на которое пошла ради него прекрасная мадам де Волонн. Когда мсье де Ла Пэжоди сделал вид, будто не понимает ее намерений, и отклонил ее вызов, дабы не огорчать мадам де Брегансон, мадам де Волонн так ловко подкупила слуг турвовского особняка, что однажды вечером, придя домой спать, мсье де Ла Пэжоди нашел ее у себя в кровати, совершенно голой и твердо решившей не вставать оттуда, пока он сам туда не ляжет; но мсье де Ла Пэжоди, не любивший в любовной игре навязанных карт, хотя бы то была дама, почтительно заявил мадам де Волонн, что она вольна оставаться там, где сейчас, но что он к ней не присоединится. Сколько мадам де Волонн ни плакала, ни умоляла, ни обнаруживала на постели перед мсье де Ла Пэжоди самые соблазнительные прелести, тот тем не менее всю ночь провел на стуле, что привело мадам де Волонн в такой гнев и отчаяние, что наутро она убежала из турвовского дома, почти не позаботившись одеться, и вернулась к себе полунагой и полубезумной от досады и ярости. Но всего обиднее для этой дамы было то, что мсье де Ла Пэжоди, предупрежденный слугами о ее замысле и зная, какая его ждет вечером неожиданность, сообщил об этом маркизу де Турву, и тот, спрятавшись в темном чулане рядом со спальней, явился свидетелем тщетных стараний мадам де Волонн убедить мсье де Ла Пэжоди отказаться от добровольного воздержания, какового он не нарушил ни на миг.
Такое поведение мсье де Ла Пэжоди как в отношении мадам де Волонн, так и в отношении мадам де Брегансон было сочтено вдвойне похвальным и снискало ему всеобщее уважение. Однако, если из внимания к мадам де Брегансон он отказался от удовольствия обладать столь прекрасной и столь незаурядной особой, как мадам де Волонн, то не являлось ли это доказательством преувеличенного мнения мсье де Ла Пэжоди о своем любовном могуществе и не изобличало ли это его уверенности в том, что он всегда и везде найдет добычу, равноценную той, от которой он отказался с такой дерзкой непринужденностью?.. Чтобы не воспользоваться случаем, когда он представляется сам, надо не сомневаться в возможности снова найти его при желании. Этот Ла Пэжоди мнил себя, по-видимому, весьма неотразимым, но вместо того, чтобы сердиться на него за образ мыслей, чья надменность ставила под сомнение их добродетель, эксские дамы были ему признательны за то, что он не считал эту добродетель простирающейся до того, чтобы они были готовы лишать свою красоту подобающего ей поклонения. Им было приятно внушаемое им таким образом сознание превосходства собственных прелестей, и многие из них были склонны предоставить мсье де Ла
