Я ушла, твердо решив последовать совету этого развратного создания, какими бы опасностями это мне ни грозило. К счастью, я вспомнила имя и адрес женщины, о которой как-то раз упоминала Эвфрозина в те времена, когда, увы, я и не думала что придется просить у нее помощи, и через час стояла перед ее дверью.
Мадам Дювержье тепло и радушно встретила меня. Ее опытный взгляд обманули чудесные результаты, к которым привели снадобья настоятельницы, и Дювержье пришла к выводу, что таким же образом можно обманывать и многих других. За два или три дня до того, как устроиться в этом доме, я простилась с сестрой, чтобы начать жизнь, совершенно отличную от той, что выбрала она.
После многочисленных невзгод мое существование зависело теперь от моей новой хозяйки; я целиком доверилась ей и приняла все ее условия; однако еще до того, как я осталась одна и смогла поразмыслить обо всем случившемся, мои мысли вновь вернулись к предательству мадам Дельбены и к ее неблагодарности. «Увы, – сказала я; обращаясь к самой себе, – почему ее сердце не откликнулось на мое несчастье? Жюльетта нищая и Жюльетта богатая – разве это два разных человека? Откуда эта странная прихоть, заставляющая нас любить роскошь и бежать от нищеты?» Мне еще предстояло понять, что бедность всегда вызывает неприязнь и брезгливость у богатства, а в то время мне было невдомек, как сильно благополучие страшится нищеты, как избегает ее; мне предстояло узнать, что именно боязнь избавить ближнего от страданий порождает отвращение к ним. Еще я удивлялась, как получилось, что эта развратная женщина, эта преступница, как это может быть, что она не боится огласки со стороны тех, с кем она так жестоко обходилась? Это было еще одним признаком моей наивности: я еще ничего не знала о наглости и дерзости, которые отличают порок, когда он основан на богатстве и знатном происхождении. Мадам Дельбена была матерью-настоятельницей одного из самых престижных монастырей Иль де Франса, ее ежегодная рента составляла шестьдесят тысяч ливров[37], она имела самых влиятельных друзей при дворе, и никого так не уважали в столице, как мадам Дельбену – как же ей было не презирать бедную девушку вроде меня, сироту, без единого су в кармане, которая, вздумай она пожаловаться, услышит в ответ смех, если ее вообще соизволят выслушать, или, что вероятнее всего, ее назовут клеветницей, и неосторожная жалобщица, решавшая защитить свои права, может надолго лишиться свободы.
Я была уже настолько испорчена, что этот вопиющий пример несправедливости, даже при всем том, что пострадала от нее я сама, пожалуй, скорее мне пришелся по нраву, нежели подтолкнул к другой, праведной жизни. «Ну и ладно, – подумала я. – Мне тоже надо добиться богатства; богатая, я буду такой же наглой и безнаказанной, как эта женщина; я буду иметь такие же права и такие же удовольствия. Надо сторониться добродетельности, это верная погибель, потому что порок побеждает всегда и всюду; надо любой ценой избежать бедности, так как это предмет всеобщего презрения…» Но не имея ничего, как могла я избежать несчастий? Разумеется, преступными делами. Преступления? Ну и что тут такого? Наставления мадам Дельбены уже разъели, как ржавчина, мое сердце и отравили мой мозг; теперь я ни в чем не видела зла, я была убеждена, что преступление так же исправно служит целям Природы, как добронравие и благочестие, поэтому я решила вступить и этот развращенный мир, где успех – единственный признак торжества, и пусть не мешают мне никакие препятствия, никакие сомнения, ибо нищета – удел тех, кто колеблется. Если общество состоит исключительно из дураков и мошенников, будем в числе последних: в тридцать раз приятнее для самолюбия надувать других, чем оказаться в дураках.
Утешившись и вдохновившись такими мыслями, которые, быть может, шокируют вас в пятнадцатилетней девочке, но которые, однако, благодаря полученному мною воспитанию, не покажутся вам невероятными, я стала покорно дожидаться, что принесет мне Провидение, твердо решив использовать любую возможность улучшить свое положение, чего бы это ни стоило мне самой и всем остальным.
По правде говоря, мне предстояло суровое обучение, и первые, порой болезненные шаги должны были довершить разложение моей нравственности, но чтобы не оскорблять ваши чувства, дорогие читатели, я воздержусь от описания подробностей, потому что я совершала поступки, которые наверняка превосходят по своей чудовищной порочности все, чем вы занимаетесь каждодневно.
– Признаться, мадам, я никак не могу до конца поверить в это, – вмешался маркиз. – Зная все, на что вы способны, я заявляю, что просто ошарашен тем, что вы, пусть даже на один миг, позволили себе так растеряться. Ваши поступки и ваше поведение…
– Простите меня, – сказала графиня де Лорсанж, – но это всего лишь результат испорченности, которую обнаруживают оба пола…
– Хорошо, продолжайте, мадам, продолжайте.
– …потому что Дювержье в равной степени умела угождать прихотям и мужчин и женщин.
– Надеюсь, – заметил маркиз, – вы не собираетесь лишить нас подробностей, которые, как бы ни были они эксцентричны и причудливы, еще больше развлекут нас? Мы знакомы практически со всеми экстравагантностями, присущими нашему полу, и вы доставите нам удовольствие, поведав о тех, которым предаются женщины.
– Ну хорошо, будь по-вашему, – согласилась графиня. – Я постараюсь описать только самые необычные оргии и, чтобы не впадать в однообразие, пропущу те, что кажутся мне чересчур банальными.
– Чудесно, – заявил маркиз, демонстрируя собравшимся свой уже набухший от вожделения орган, – только не забывайте, как действуют на нас подобные рассказы. Взгляните, до чего довело меня даже ваше предисловие.
– Хорошо, мой друг, – сказала очаровательная графиня, – разве я не вся в вашем распоряжении? И я получу двойное удовольствие от своих мучительных воспоминаний. А раз самоутверждение так много значит для женщины, позвольте предположить, что если речи мои служат причиной такого повышения температуры, то и моя скромная персона также имеет к этому какое-то отношение.
– Вы совершенно правы, и я готов доказать вам это сию же минуту, – сказал маркиз. Он и в самом деле был возбужден до крайности и увел Жюльетту в соседнюю комнату, где они оставались достаточно долго, чтобы вдоволь вкусить все самые сладкие радости необузданного порока.
– Со своей стороны, – сказал шевалье, оставшийся после их ухода наедине с Жюстиной, – я должен признать, что пока еще не готов сбросить балласт. Но неважно, поди сюда, дитя мое, стань на колени и пососи меня; только будь добра сначала показать мне твой задик, потому что твои передние прелести интересуют меня меньше. Вот так, очень хорошо, – добавил он, разглядывая Жюстину, которая была достаточно обучена такого рода вещам и умела, хотя и не без неудовольствия и раскаяния, возбудить мужчин. – Да, да, очень хорошо, милочка.
И шевалье, чувствуя себя на седьмом небе от неописуемого удовольствия, был уже близок к тому, чтобы отдаться изысканно-сладостным ощущениям вызванного таким путем оргазма, когда вернувшийся вместе с Жюльеттой маркиз начал умолять ее вновь разматывать нить своих воспоминаний, и его приятелю пришлось подавить в себе стремительно приближавшийся пароксизм страсти.
Когда присутствующие успокоились, и все внимание вновь обратилось на мадам де Лорсанж, она
