была делом моих рук. Я сказал ему, что ты отравила его по моему указанию, и посоветовал подготовиться к смерти. Затем я задрал юбки дочери и на его глазах совершил с ней акт содомии. Нуарсей, который обожает подобные зрелища, с удовольствием трудился над моим анусом, но едва этот стервец увидел голый зад Александрины, он тут же оставил меня и ринулся в пробитую мной брешь… Я склонился над кроватью и заставил умирающего ласкать меня, пока он держал в руке мой член, я душил его; я кончил в тот самый миг, когда он испустил дух, а Нуарсей в это время разрядился в чрево моей дочери. Ах, Жюльетта, я не в силах описать мой восторг! Я был тем презренным, подлым, чудовищным сыном, который за раз совершил: отцеубийство, инцест, содомию, сводничество, проституцию. Ох, Жюльетта, Жюльетта, никогда в жизни не был я так счастлив; взгляни, даже при воспоминании об этих подвигах сладострастия мой член стал таким же твердым, как в те минуты.
С этими словами злодей схватил одну из девочек и начал творить с ней самые мерзкие и грязные вещи, заставив нас делать то же самое с другими. И мы дали полную свободу своему неистощимому воображению; Природа, глубоко оскорбленная в лице несчастных девочек, стократно отыгралась на Сен-Фоне, и распутник уже был готов излить свое семя, как вдруг, будто спохватившись, что надо растянуть удовольствие, вытащил свой орган из одной задницы, чтобы тут же вонзить его в другую, потом в третью. В тот день он владел собой безупречно и возликовал шесть раз подряд; со своей стороны Нуарсей так и не раскрыл свои набухшие семенники и удовлетворился лишь отцветшими розами. Тем не менее и он употребил с пользой то немногое, что в нем оставалось, и пока удовлетворял себя – а он отдавался этому самозабвенно, – он лобзал и мой зад и зад Сен-Фона, он сосал нас и глотал интимные звуки, которые мы для забавы испускали ему в рот.
Потом пришло время ужинать; разделить с мужчинами трапезу предложили только мне при условии, что я останусь обнаженной; девочки лежали на столе, среди многочисленных яств, освещаемые пламенем свечей, которые мы поставили им между ног; свечи горели ярко, ужин длился долго, и ляжки их поджарились на славу. Мы заранее крепко привязали девочек к столу, чтобы они не смогли вырваться, а вставленные им в рот кляпы заглушали стоны и не мешали нашей беседе. Три необычных канделябра немало развлекали наших распутников, я несколько раз проверяла их состояние и всякий раз находила, что оба они в прекрасной форме.
– Сделайте милость, объясните нам, Нуарсей, – заговорил Сен-Фон, пока коптились наши юные помощницы, – употребите свою метафизику, в которой вы так сильны, и объясните, как это возможно, что в одном случае мы получаем удовольствие, когда видим страдания других, а в другом – когда страдаем сами.
– Тогда слушайте внимательно, – с важностью произнес Нуарсей, – и я дам вам подробнейший отчет.
По логическому определению боль – не что иное, как враждебное отношение души к телу, которому она дает жизнь, и эта боль выражается в определенном конфликте с физической организацией тела. Как пишет Николь[71], он обнаружил в человеке эфирную субстанцию, которую назвал душой и которую дифференцировал от материальной субстанции, называемой телом. Я же, далекий от этой легкомысленной чепухи и считающий человека чем-то вроде абсолютно материального растения, – так вот, я скажу, что боль – это следствие нарушения отношений между предметами, находящимися вне нас, и органическими молекулами, из которых мы состоим; таким образом, вместо того, чтобы составлять гармонию с нашими нервными флюидами, как это бывает в случае волнения, вызванного удовольствием, атомы, исходящие от этих внешних предметов, сталкиваются с ними по косой траектории, ударяются в них, отталкиваются и никогда не сливаются с ними. Отрицательные эффекты – это тоже эффекты, и независимо от того, что бродит в нас – удовольствие или боль, – наши нервные флюиды равно подвергаются воздействию. Теперь посмотрим, что мешает этому болезненному ощущению, бесконечно более острому и активному, нежели любое другое, разжечь в этих флюидах такой же пожар, какой полыхает там в результате действия атомов, излучаемых предметами удовольствия. Что мешает мне, хотя я в любом случае ощущаю волнение, что мешает привыкнуть, за счет постоянного повторения, получать одинаково сильные ощущения от атомов, которые отталкиваются друг от друга, и от тех, которые сливаются? Утомившись от эффектов, вызывающих лишь элементарные ощущения, почему не могу я обрести привычку извлекать такое же удовольствие от тех, что производят болезненное ощущение? Обе категории воздействия концентрируются в одном месте, единственная разница между ними состоит в том, что одно из них – сильное и резкое, другое – слабое и мягкое, но разве скептический ум не предпочтет первое второму? Нет ничего удивительного в том, что, с одной стороны, есть люди, приучившие свои органы к приятному раздражению, и есть такие, кто не выносит подобного раздражения. Следовательно, я прав, утверждая, что опыт человека в области удовольствий – это попытка управлять предметами, которые доставляют ему наслаждение; в метафизике удовольствий такое поведение называют эффектами утонченности. Так что же странного в том, что человек, обладающий подобными органами, следуя тем же принципам утонченности, воображает, будто управляет предметом своего удовольствия? Он ошибается, но не более, чем кто-либо другой, потому что делает то, что делают другие. Однако последствия будут различны, уверяю вас, хотя исходные мотивы идентичны; первый поступает не более жестоко, чем второй, и не надо упрекать ни того, ни другого: оба употребили на достижение предмета удовольствия одни и те же средства.
«Однако, – возразит тот, кто испытывает жестокие болезненные эмоции, – мне это не нравится». Ну что ж, его также можно понять, и остается посмотреть, поможет ли сила там, где потерпело неудачу убеждение. Если нет, тогда извините – такова жизнь; если же, напротив, мое богатство, влияние или положение позволяют мне употребить власть над вами или подавить ваше сопротивление, тогда без жалоб покоритесь всему, что мне вздумается вам предложить, ибо свое удовольствие я должен получить непременно, а получить его я могу, только подвергнув вас мучениям и созерцая ваши горькие слезы. Однако вы не имеете никакого права ни удивляться, ни упрекать меня, так как я действую сообразно тому, что внушила мне Природа, я следую путем, который она мне предназначила, словом, заставляя вас подчиниться моей жестокой и извращенной похоти, ибо лишь она способна привести меня к вершинам наслаждения, я поступаю согласно тому же самому принципу утонченности, что тот сельский ухажер, кто не видит ничего кроме роз там, где я обнаруживаю только шипы, потому что, истязая вас, ведя вас по всем кругам ада, я делаю то единственное, что дает мне ощущение жизни, так же, впрочем, как и он, со смущенным видом завалив на охапку сена свою девушку, делает то, что доставит ему приятные моменты. Но при этом он может, если ему так уж нравится, наслаждаться своей дурацкой утонченностью, а я уж извините! – буду употреблять собственные методы, так как она не трогает мои, скроенные из иного материала, фибры. Это так, друзья мои, – продолжал Нуарсей, – и будьте уверены, что не может человек, который находит истинное удовольствие в извращенных и сладострастных поступках, сочетать свое поведение с утонченностью или учтивостью, ибо для его удовольствий они подобны поцелую мертвеца и исходят из предпосылки, что удовольствие должно быть взаимным – чрезвычайно глупой предпосылки, с которой никак не может согласиться тот, кто хочет наслаждаться по-настоящему: разделенное удовольствие – это то же самое, что вино, разбавленное водой. Истина же заключается в следующем: стоит только позволить насладиться предмету вашего удовольствия, и вы увидите, как много потеряли от этого, потому что нет более эгоистичной страсти, чем похоть, как нет страсти, более требовательной и капризной; когда вас охватывает желание, вы должны думать только о себе, что же до предмета, который вам служит, его следует всегда считать чем-то вроде жертвы, приносимой на алтарь ваших безумных страстей. Ведь страсти всегда требуют жертв, и объект вашей страсти непременно должен быть пассивным; не надо щадить его, если хотите достичь своей цели; чем сильнее этот объект страдает, чем полнее его унижение и его деградация, тем полнее будет ваше наслаждение. Он должен вкусить не удовольствие, а только ощущения, и, поскольку ощущение от боли намного глубже, нежели от удовольствия, нет никакого сомнения в том, что волнение, вызванное в вашей нервной системе этим спектаклем, будет много приятнее от его боли, чем от его удовольствия. Этим объясняется мания всех истинных распутников, которые, желая получить хорошую
