Кроме очаровательнейшего простодушия и наивности, она обладала самой приятной на свете внешностью. Ей не исполнилось и шестнадцати лет, и у нее было лицо Мадонны, которое еще больше красили невинность и целомудрие. В нем недоставало румянца, но от этого оно было еще прелестнее, и сияние прекрасных глаз придавало ему ту живость, которой его лишала бледность; ее рот, несколько великоватый, был полон белоснежных зубов, еще белее была ее грудь, уже достаточно сформировавшаяся; у нее была великолепная фигура с округлыми и грациозными формами, с нежной и упругой плотью; прекраснее зад трудно было себе представить, промежность прикрывал легкий волнующий пушок, роскошные белокурые волосы, рассыпались по красивым плечам, придавая всему ее облику еще большую соблазнительность, и чтобы завершить сей шедевр, природа, которая, казалось, с удовольствием творила его, одарила Евлалию нежной и чувствительной душой. Ах, прекрасный и хрупкий цветок, неужели тебе суждено было украсить грешную землю на короткий миг, чтобы тотчас увянуть?
— Сударь! — возмущенно заговорила прелестная дева, узнав своего преследователя, — стало быть, вы меня обманули? Вы же сказали, что я войду во владение моим имуществом, моими правами, а тут явились негодяи, схватили меня и привели к вам для бесчестья!
— М-да, это, конечно, ужасно, не правда ли, мой ангел? Это настоящее коварство, настоящее злодейство…
Говоря это, коварный священник резким движением привлек ее к себе и стал осыпать похотливыми поцелуями, приказав Жюстине нежно ласкать себя. Евлалия пыталась вырваться, но вмешалась Дюбуа и лишила ее всякой возможности сопротивляться. Прелюдия была долгой: чем свежее был цветок, тем больше нравилось распутнику растягивать удовольствие топтать его. За сосущими поцелуями последовал осмотр влагалища, и тогда Жюстина увидела, какое невероятное воздействие оказала на него это пещерка: его член мгновенно разбух и удлинился до того, что наша кроткая сирота уже не могла обхватить его даже обеими руками…
— Приступим, — заявил монсеньер, — эти две жертвы доставят мне достаточно блаженства, а тебе, Дюбуа, хорошо заплатят за твои старания. Пойдемте в мой будуар, ты тоже идешь с нами, дорогая. — продолжал он, увлекая за собой мегеру, — ночью ты уедешь, а пока ты очень нужна мне! Ничто так не вдохновляет на злодейство, как присутствие такого монстра, ведь ты, милая моя Дюбуа, — одна из самых отвратительных отрыжек природы. Ах, как я люблю тебя, злодейка! Пойдемте скорее.
Дюбуа дала себя уговорить, и все четверо вошли в кабинет сладострастия распутного хозяина, где женщины должны были разоблачаться прямо у порога.
Прежде чем описать ужасы, которые творились в этой жуткой обигели, мы считаем нужным рассказать о ее убранстве, и пока наши герои освобождаются от одежд, мы постараемся сделать это.
Просторный зал имел пятиугольную форму, по углам были оборудованы зеркальные ниши, в каждой стояла софа, обитая черным атласом. Кроме того, в глубине ниши, под сводчатым потолком, располагался небольшой алтарь, в середине которого возвышалась лепная скульптурная группа, изображавшая обнаженную девушку в руках палача. Таким образом зритель мог одновременно созерцать различные виды пыток. Войдя в это помещение, было уже невозможно увидеть вход, ибо дверь была искусно вмонтирована в многочисленные зеркала. Потолок кабинета был выполнен в виде витража, и свет проникал только сверху. Витражный свод на ночь затягивался занавесями из небесно-голубой тафты, благодаря чему казалось, что в центре потолка сияет солнце о восьми лучах, и будуар был освещен ярче, чем днем. Посреди этого помещения, излучавшего томное сладострастие, находился большой круглый бассейн. В центре его стоял эшафот с необычной машиной, заслуживавшей отдельного разговора. Позади машины, на эшафоте, стояло кресло, предназначенное для того, кто хотел развлекаться с адским агрегатом, который мы сейчас опишем.
К доске из эбенового дерева крепко привязывали жертву, рядом стоял манекен — ужасного вида человек с огромной саблей в поднятой руке. Прямо перед лицом палача, сидевшего в кресле, находился зад жертвы, и если злодей желал насладиться им, ему достаточно было только привстать. В правой руке он держал шелковый шнур, которым мог манипулировать по своему усмотрению: если он дергал его сильно, манекен сразу отрубал подставленную голову, когда он тянул шнур медленно, сабля постепенно вонзалась в кожу и разрезала шею, результат был таким же, зато несчастная жертва страдала долго и ужасно, и кровь ее вытекала в бассейн.
Пугающая тишина стояла в этой части дома, и казалось, будто здесь не будет услышан ни один, даже самый громкий звук. Когда женщины, предводительствуемые прелатом, вошли в салон, они увидели толстого аббата лет сорока пяти с уродливым лицом и невероятно крупного телосложения. Сидя на диване, он читал «Философию в будуаре'[71].
— Взгляни, — обратился к нему епископ, — каких очаровательных жертв привела нам сегодня Дюбуа; погляди на эти великолепные ягодицы, ты ведь их любишь, аббат, погляди на них, развратник, и скажи мне свое мнение.
Дюбуа вытолкнула вперед Жюстину и Евлалию, и тем пришлось показать свой зад аббату, который, не выпуская книгу из руки, пощупал их, осмотрел с совершенно хладнокровным видом и небрежно произнес:
— Да, весьма и весьма неплохо… над этим стоит потрудиться.
Затем обращаясь к Дюбуа и поглаживая ее ягодицы, сказал:
— Вы говорили им о необходимости повиновения, об абсолютной покорности? Эти создания понимают, что оказались в самом святом прибежище деспотизма и тирании?..
— Да, сударь, — ответила Дюбуа, наклоняясь, чтобы аббату было удобнее щупать ее ягодицы, — я сказала им о невероятном могуществе монсеньера, о его несметном богатстве и его огромной власти и надеюсь, они обе готовы склониться перед Его Преосвященством.
— Тогда пусть они это докажут, — продолжал аббат, — и постоят на коленях до тех пор, пока им не позволят подняться.
Обе девушки тотчас опустились и склонили головы, ожидая дальнейших распоряжений прелата. А распутник, также почти голый, по своему обычаю обошел комнату, глядя на свое отражение во всех зеркалах, и перед каждым приказывал Дюбуа ласкать себе член. Они оба, казалось, обдумывают предстоящие пытки, бросая взгляды на двух несчастных, которые стояли на коленях и мелко дрожали, не смея поднять глаз, между тем как флегматичный аббат продолжал читать, не обращая ни малейшего внимания на происходящее. Сделав обход, епископ подошел к креслу палача, сел в него, попробовал, как работает пружина, и велел несчастным пациенткам смотреть, с какой легкостью и с какой быстротой манекен мог рубить головы. Потом спустился.
— Дюбуа, — сказал он, — прикажите этим тварям подойти и выразить мне свое почтение.
Первой приблизилась к нему Жюстина; она поцеловала его в губы, облобызала седалище, пососала член и по приказанию Дюбуа засунула свой язык как можно глубже в задний проход старого сатира.
— А если бы я испражнился вам в рот, — полюбопытствовал епископ, — вы бы проглотили мои экскременты?
— Черт меня побери, монсеньер, — вмешался аббат, — да это будет великая честь для этой скотины, и вы прекрасно знаете, что она не посмеет отказаться…
— А вы? — спросил епископ, глядя на Евлалию.
— О Боже праведный! — расплакалась девушка. — Сжальтесь над моим горем, сударь! Раз уж я попала в ваши сети, делайте со мной все, что хотите, только уважайте мое несчастье; я имею право требовать этого от вас.
— А вот это очень нахальные речи, — заметил аббат, — они доказывают, что эта девчонка еще не осознала, чем она обязана этому выдающемуся человеку, который оказал ей честь принимать ее у себя…
— Какое наказание монсеньер назначит ей за дерзость? — спросила Дюбуа.
— Я хочу, — ответил прелат, — чтобы она облизала анус аббату, пососала ему член, затем она должна подойти ко мне и получить несколько пощечин и щипков.
Не успел он произнести приговор, как мерзкий служитель культа подставил свой отвратительный зад, самый мерзопакостный зад на свете, который плачущая Евлалия начала любовно облизывать. Какой это был контраст! Такие же почести своими коралловыми губками она оказала бесформенному и слюнявому фаллосу старого развратника, потом, подойдя к прелату, покорно снесла все назначенные ей истязания. В это время
